папаша,как Вика с ласковой снисходительностью его называла, влюбился в дочурку без памяти, зато мать (добрейшая и столь же простодушная, в сорок пять лет идеальная деревенская бабуля) среди наиболее острых приступов нищеты иной раз сокрушенно качала головой на веселую смышленую девчушку: “И зачем она?..” И маленькая Вика, бросаясь за отцовскими тапками, когда он, пропахший бензиновым перегаром, приходил с работы, каждый раз спрашивала: “Теперь я зачем?”
Оказалось, былазачем:век свой доживали они именно с ней, хотя суровый отец не одобрял ее образ жизни — ходит по театрам, возвращается поздно, выучили играть на баяне — упрятала на шкаф, именем своим красивым не гордится, жир, говорит, с супа надо снимать — воду хлебать из-под крана, с подружками разговаривает — половины слов не понять… Жизнь на глазах обращала в труху все его достижения: он пробивался в шофера — теперь зазывали, а никто не шел, хотя деньги платили неслыханные,первый классполучали за болтовню, за “теорию”, из-за которой он до пенсии просидел на втором, а за машиной не следили… Тогда-то он и вспомнил, что в школе учился лучше всех, да какие тогда были науки…
Я ее отца видел только раз, и он поразил меня сходством с остриженным под бокс Леонардо да Винчи. Он мрачно поздоровался и уткнулся в роман Сергея Сартакова, и Вика потом разъяснила, что он со всеми ее друзьями так — опасается, что они его презирают за темноту. “Папаша противный”, — с грустью завершила Вика. Хотя воспитывали ее вроде правильно: когда Вика узнала, откуда берутся дети, долго испытывала неприязнь к собственным родителям. И к семьям, где много детей: целых четыре раза этим занимались…
Да и когда уже сама готова была заниматься этим в любую выдавшуюся минуту, она даже от меня не терпела ни малейшей эротической игривости. Хотя наедине бывала весела, как котенок у печки. Откровенность без границ — да, а игривость — только за пределами постели (а постелью нам что только не служило). Она совершенно не разделяла высокого и низкого, именно в интимные минуты ее тянуло взахлеб говорить о высоком, а в высокие — об интимном. При этом она все время что-нибудь пресерьезнейшим образом изучала, мусолила три месяца какую-нибудь толстенную книжищу об архитектуре и вдруг, заранее ликуя, пыталась меня поймать: “А как называется выступающая часть дома? А что такое курдонер? Откуда ты все знаешь?..” — “Странствуя по свету, я не закрываю глаз”, — отвечал я неизменно приводившей ее в восторг фразой из О. Генри, но на самом деле меня и впрямь сжигал лозунг нашей мичуринской породы “Хочу все знать!”.
