или звонница погибшая спит
по макушку в вертикальной воде
каждый колокол бедою налит,
но не слышен никому и нигде.
Жмурки в поезде
Ливень шуршит гравием в небесах,
дюны сахарный пересыпают песок.
Чёрный платок, затянутый на глазах
больней, чем белый платок,
сжимает висок.
Дети — они коварнее могикан.
Но время проходит. Усталые старики
дуют, согласно ранжиру, в пустой стакан.
И в стакане слышится гул неземной реки.
Доисторическая раковина поёт.
История, как чужая жена, на ковре лежит.
Она больше не бьётся рыбой об лёд.
И, как прежде, мужу принадлежит.
Я беру губами орехи из чьих-то рук,
они сладки как ягоды, без скорлупы.
Вдруг одна из кормилиц ломает каблук.
Люди вокруг меня — слепы.
Они мне родня, мне жалко моей родни,
когда сходит в гроб один и другой народ.
Лишь тот, кому удалось задремать в тени,
с восторгом увидит восход.
На вершину вулкана железнодорожный путь
взбирается по спирали, мешая дым.
Кондуктор главу свою уронил на грудь.
И стал святым.
Гладиолусы
Ставни смотрятся окладами икон,
только в ликах нет воскресного тепла.
И стучит по сапогу прощальный звон
от бутылочного жалкого стекла.
Навалившись ярким цветом на забор,
гладиолусы мерцают всё наглей:
многоглавый, как дракон, цыганский хор,
онемевший вместе с криком журавлей.
Сколько нас, осиротелых и немых,
бродит утром по стеклянным площадям,
растеряв на деревянных мостовых
жизнь, приросшую к беспомощным горстям.
Наиграешься с фарфоровым котом,
обведёшь ему помадой красный рот.
Всё, что бережно оставишь на потом,
не с тобой, скорей всего, произойдёт.
Нет ни сахару доверья, ни свинцу.
За последним перевалом сентября
дух проснётся от удара по лицу,
как мороз вдохнёт заряд нашатыря.
Утонуло в ряске старое весло,
горькой плесенью пропахли паруса.
И закат ложится в воду тяжело,
как монеты на уcталые глаза.
