– Да ладно тебе…
– Ребятам в оранжерее интересно, правду ли говорят о еврейках.
– Ты им рассказал?!
– В самых общих чертах. А еврейки действительно самые страстные?
– Хьюго, мне не с кем сравнивать. Я вообще ничего о девушках не знаю. Миссис Леви – взрослая женщина.
– Ты до сих пор называешь ее миссис Леви?
– Хотел бы я называть ее Элис.
– Да брось! Подумай о преимуществах. И расскажи поподробнее о твоей миссис Леви…
Меня грызло чувство вины. Я мог притворяться, что пошел на близость с миссис Леви, дабы чаще видеть Элис, и тем не менее каждый раз, когда я наблюдал, как вдова, лежа на траве, освобождает от платья свой увядший цветок, когда смотрел в ее обеспокоенное лицо, внутри меня появлялась пустота. Я предавал то единственное, что хотел сохранить. Я плел свой узор, уничтожая его с одной стороны и одновременно пытаясь завершить на другой. «Ерунда какая-то», – сказал бы Хьюго. Наверное, моя история банальна; наверное, я не первый, кто запутался в любви, однако легче от этого не становится, правда?
Я посвятил Хьюго во все подробности, о которых не могу рассказать вам; я открылся ему не из бахвальства, не из юношеского желания покрасоваться, а потому что не смел держать дневник дома, свои поспешные записи я вел у Хьюго. Например, о том, как миссис Леви, готовясь к нашим встречам, носила нечто наподобие тампона с длинной нитью, за которую его можно было вытащить, о том, как она подготавливала для меня свиную кишку. Хьюго был в восторге. В итоге он стал моим лучшим собеседником, столь же неискушенным в любовных делах, сколь и я. Мы знали о сексе лишь то, что было в книгах мистера Демпси, а там, насколько я сейчас понимаю, говорилось преимущественно о сексуальных отклонениях. Ну да, а сам-то я кто? Сняла бы миссис Леви корсет перед семнадцатилетним юнцом? Ее привлекло мое уродство, моя легкая ненормальность. Да, я не утаивал от Хьюго ни одного события моей жизни. Ну, почти ни одного.
Люди у телеграфной ленты вполголоса обсуждали сместившуюся к востоку плотину, из-за которой город затопило и погибли тысячи людей. Бармен поинтересовался, не хочу ли я заказать еще пива себе и сыну.
– Он вовсе не… – начал было я.
– Принесите отцу еще кружечку, – ухмыльнувшись, перебил Хьюго. – Выпей, пап. Мне надо кое-что тебе рассказать.
А в одной из комнат верхнего этажа в этот момент рождалась моя сестра. К моей радости, из присутствовавших при таинстве кричала только новорожденная, никто не пятился в ужасе, и нервничала лишь мама. Розовенькая сияющая Мина ворвалась в этот мир, хватая ртом воздух, словно двоякодышащая рыба, а когда перерезали пуповину и девочка стала такой же одинокой, как и все мы, и заорала, то мама, глядя сквозь зеленоватую дымку от хлороформа, наконец увидела свою дочь. Ту, которая будет взрослеть, ту, которая расцветет и увянет, которая унаследует грацию, отсутствие музыкального слуха и недостатки фигуры матери, которая будет слишком громко смеяться и слишком часто строить глазки и проведет последние недели своей жизни, маскируя морщинки, заработанные в юности, пока не сдастся и не наденет жемчужное ожерелье, чтобы отвлечь внимание от двойного подбородка; ту, которая, подобно остальным людям, заключала в себе мировую скорбь.
