У себя в комнате, где проходили ее обычные занятия, Анна развернула письмо, которое так внезапно изменило ее тихую жизнь.
— Можно я сама на него отвечу, Симонетта? — спросила она стоящую над ней гувернантку.
— Bien sur, ma chere[1].
— По-французски или по-английски?
— Говорят, принцесса Мэри, еще совсем малышка, пишет одинаково хорошо как по-английски, так и по-французски и испански. Тюдоры ценят в своих женщинах образованность. И вы же знаете, что предпочел бы его превосходительство, ваш отец.
Анна поняла, что письмо может сослужить ей хорошую службу, если при случае будет показано в высшем свете.
— Вы думаете, мой французский достаточно хорош? — спросила она с волнением.
Высокая, расчетливая и проницательная женщина, стоящая рядом, улыбнулась, торжествуя: она была довольна и ученицей, и собой.
— Я уверена в ваших способностях, Нэн, и кто знает, может статься, вам придется однажды писать к самым важным персонам!
Ловким движением правой руки Анна придвинула к себе чистый лист пергамента и взяла перо. Низко склонив освещенную солнцем голову, она принялась писать, выражая на письме всю свою дочернюю преданность. Только теперь она полностью осознала, почему сэр Томас и Симонетта так настойчиво заставляли ее учиться музыке и языкам.
В письме она горячо благодарила за оказываемую честь быть принятой самой королевой Арагонской. И, будучи наслышанной о соблазнах, которые ожидают молодую девушку в высшем свете, она дала своему отцу добровольное обещание: «Я буду вести себя как ангел и поступать только так, как вам будет угодно, — писала она. — Право, моя любовь к вам так крепка, что ничто и никогда не сможет заставить меня изменить ей».
Ей и в голову не могло прийти, что ему может быть от нее угодно и какие силы могут встать на пути этой дочерней любви. Как мало знала она жизнь, когда ее перо выводило наивные слова утешения для любящего человека, запутавшегося в сетях своих собственных честолюбивых замыслов, человека, который уже испытывал неясную тревогу за судьбу своей младшей дочери.
Когда письмо было скреплено печатью и отправлено, Анна навестила, наконец, говорливых портных. Уже были выкроены и сметаны платья из таких красивых материй, каких ей еще никогда не доводилось носить. Парча и бархат были с соответствующей торжественностью извлечены из сундуков с приданым и скроены согласно новой моде на пышные одежды.
Анне казалось, что в этих платьях она выглядит еще выше, а талия — еще тоньше. Они придавали ее облику чопорную величественность, удачно оттеняя роскошные иссиня черные волосы, нежно очерченные высокие скулы и матовую белизну кожи. Но она знала, что стоит ей заговорить или рассмеяться, и от этой чопорности не останется и следа; красавица оживет, ее бледное овальное лицо озарится внутренним светом, а в миндалевидных глазах зажжется тот огонек, который Томас Уайетт называл колдовским.
