Верблюдок несся по ущелью, изо всех сил вытянув свою длинную шею; могучие ноздри его извергали пламя, подобно соплам реактивного самолета.
— Ему страшно! — взвизгнула Птраси. — Животные всегда чувствуют такие штуки!
— Какие?
— Ну там, лесные пожары и прочее!
— Здесь нет ни одного деревца!
— Ну, наводнения и… и всякие такие вещи! У них как бы природный инстинкт!
«…Фи равно тысяче семистам (и делить на v). Латеральное е делить на v. Равно промежутку от семи до двенадцати…»
Звук настиг их. Он был беззвучным, словно звон колокола из одуванчиков, бьющего полночь. Однако этот звук подавлял. Он прокатился над ними — бархатно удушающий, тошнотворный, как прогнивший сервелат.
И понесся дальше.
Верблюдок перешел на шаг — непростая процедура, требующая, чтобы каждая нога строго подчинялась отдельной инструкции.
Все вздохнули с облегчением.
Верблюдок остановился. В предрассветных сумерках он заметил несколько чахлых кустиков, растущих в расселине скалы.
«…Левый угол. X равен тридцати семи. Y равен девятнадцати. Z равен сорока трем. Ням-ням…»
Мир снизошел на укрывшуюся в ущелье троицу беглецов. Царящее вокруг безмолвие нарушали только бурчанье верблюжьего желудка да отдаленный крик пустынной совы.
Птраси неловко спрыгнула на землю.
— Да, — произнесла она, обращаясь к раскинувшейся перед нею пустыне, — задница у меня теперь — сплошной синяк.
Теппик спрыгнул вслед за ней, торопливо вскарабкался на тянущуюся вдоль дороги каменную насыпь и перелез через несколько известковых плит: отсюда было хорошо видно долину.
Вот только самой долины не было.
* * *
Было еще темно, когда старший бальзамировщик Диль внезапно проснулся: все тело дергалось и зудело от предчувствия чего-то нехорошего. Выбравшись из постели, он торопливо оделся и откинул заменяющую дверь занавеску.
Ночной воздух был мягким, бархатистым. Сквозь стрекотание насекомых пробивался другой, еле слышный, но пугающий звук, похожий на шипение.
Именно он и разбудил бальзамировщика.
Дул несильный, теплый и влажный ветер. Туман курился над рекой, и…
Все пирамиды стояли погруженные во тьму.
Диль вырос в этом доме, в доме, принадлежащем семье старших бальзамировщиков уже не одну тысячу лет, и Диль видел свечение пирамид так часто, что обращал на него внимания не больше, чем на собственное дыхание. Но теперь пирамиды стояли темные и безмолвные, и безмолвие это казалось воплем, а темнота — пылала.
Но не это было самое худшее. Подняв расширенные от ужаса глаза к небесам над некрополем, Диль увидел звезды — звезды и то, к чему они лепятся.
