Андрей обнял жену и, легонько похлопывая по плечу, приговаривал:
— Все образуется, солнышко, не плачь.
— Вот там и наешься, хлопче, — бросил сотник выходя из хаты вслед за милиционерами. Остановившись в дверях, добавил; — На сборы двенадцать часов.
Седьмые сутки товарный эшелон не спеша двигался по бескрайним российским степям, все удаляясь от родной Кубани.
В товарняке, в котором ехали Андрей и Ганя, было человек тридцать. В вагоне не было даже печки–буржуйки и люди ехали, тесно прижавшись друг к яругу на сырой затхлой соломе. Припасы еды закончились и пищей служила лишь похлебка из картофельной кожуры, которую давали один раз в день. Многие болели, а двоих детей несчастным матерям пришлось похоронить на полустанках.
Андрей хмуро смотрел в приоткрытую дверь на проплывающий мимо зимний пейзаж, в буйную казацкую головушку лезли тяжелые мысли: «В чем его вина? Ведь с наемными городскими работниками действительно обращались, как со скотом: почти не кормили, заставляли выполнять непосильную тяжелую работу. А в чем вина других казаков? Разве в том, что они, работая от зари до зари, смогли заработать лишний рубль. Расторопность к предприимчивость тоже наказывалась — это считалось кулацкой замашкой». И вот теперь сильные казацкие руки, огрубевшие от каждодневного труда, понуро свисали с колен и пожелтевшие от махорки пальцы нервно теребили край потертого кожуха.
Пронзительным ноябрьским ветром встретила суровая Сибирь изгнанников с юга. Их поселили в дощатых бараках, продуваемых со всех сторон. Мужчины и женщины жили отдельно, Андрей с Ганей встречались лишь на работе. Женщина была простужена; ее постоянно донимал изнуряющий кашель. Она осунулась, ходила сгорбленной и вряд ли кто из станичников сейчас узнал бы в этой изможденней женщине черноокую красавицу Ганю.
Мужчины пилили двуручными пилами деревья. Вековые сосны–исполины с шумом и треском падали на заснеженную землю, обдавая людей белой колючей пылью инея. Женщины топорами сбрубывали ветки и, стаскивая их в кучу, разводили огромный жаркий костер. Это была единственная возможность почувствовать давно забытое тепло. К вечеру люди уставали так, что еле добредали до бараков.
Гане становилось все хуже. Она уже не выходила на работу и, лежа на нарах, смотрела в потолок потускневшим взглядом. Ее постоянно лихорадило, хотя женщины укутали больную всем имеющимся в бараке тряпьем. Андрей приходил к Гане после рабо: ы и, сидя подле нее, гладил восковую иссохшуюся руку. Бессилие и безысходность ситуации сделали его апатичным и опустошенным. Ночью он уходил в свой барак, даже не оглянувшись на жену.
