Он пошел вверх по холму, где дома становились больше, и между ними было много камней. Наконец (он извлекал щелчки, проводя пальцами по железным прутьям ворот), он остановился, чтоб как следует вглядеться (теперь выпевая Хамммммммм и хммммммм, хммммм и хмммммм) в траву, помеченную кафельными квадратами, и очень большой дом, сделанный в основном из стекла и кирпича. Меж двух дубов сидела женщина. Она увидела его, вскинула голову в любопытстве, улыбнулась — и он пропел для нее Аххххххх — она нахмурилась. Он побежал вниз по улице, вниз по склону холма, напевая.
Дома были уже не такими большими.
Дневные ребра разламывались на поверхности неба. Но в этот раз он не смотрел вверх, на самолеты. И людей было гораздо больше.
Окна: а над окнами — знаки: а над знаками, — то, что поворачивалось на ветру: а над этим — синее, где неразличимый ветер становился...
— Эй, аккуратней!..
Он отшатнулся от человека с самыми грязными манжетами, какие когда-либо видел. Человек повторил:
— Смотри куда прешь, черт возьми... — ни к кому не обращаясь, и, пошатываясь, двинулся прочь.
Он вдыхал свою песню, пока она не начала пузыриться у него на губах. Он собирался повернуть на следующем углу и бежать вниз по улице...
Кирпич был надтреснут. Планка отошла от окна.
У двери громоздился мусор.
Ни ветерка, и тепло; улица полнилась голосами и механизмами, столь громкими, что ему едва удавалось уловить ритм для своей песни.
Его звуки — теперь длинные, свешивающиеся с языка — были тихими, и он слышал их под, а не над шумом.
— Эй, осторожней...
— Что за...
— Эй, ты что, не видишь...
Он не видел.
— Да что ты...
Люди поворачивались. Кто-то пробежал мимо, совсем близко, шлепая по камню черными мокасинами.
— Эти ублюдки из резервации!
— А это один из их ребятишек.
Он не был, и мать его не была — она была из... ? Как бы то ни было, он попробовал пропеть и это тоже, но теперь был встревожен. На углу он свернул в аллею, битком набитую бездельниками-любителями теплой погоды.
Две женщины, худые и радостные, стояли в дверном проеме:
Одна:
— Ты это видела?
Вторая громко рассмеялась.
Он улыбнулся; это снова изменило его звучание.
Из следующего дверного проема, жирная и оборванная, с лицом темным, как манжета пьяницы, она вынесла матерчатый мешок, держа его в одной руке, а другой отстукивая по мусору ритм. Повернулась, вываливая в кучу, прищурилась в его сторону.
Его музыка запнулась, но приняла и ее. Он поспешил выйти на авеню, увернулся от семи монашек, бросился бежать, но обернулся, чтобы понаблюдать за ними.
