Двадцать шестое октября, седьмой час утра. Я вышла из Смольного. Было еще темно, небо едва начало синеть. Только из окон Смольного лился свет.
То совсем рядом, то вдалеке слышались беспорядочные выстрелы. Ныряя по ухабам, проносились грузовики, переполненные вооруженными красногвардейцами. Трещали мотоциклы; это самокатчики развозили срочные приказания Военно-революционного комитета.
Несмотря на ранний час, на улицах было оживленно. Буржуев — никого. Солдаты, матросы, рабочие. Перед булочными женщины с кошелками.
На Таврической улице, около подъезда нарядного дома, собралась небольшая толпа. Подойдя, я увидела рябого матроса с пулеметной лентой через плечо. Приставив винтовку к стене, он держал на весу завернутого в тряпье грудного ребенка.
Какая-то несчастная мать в эту великую ночь не видела ничего, кроме своего горя, своей безысходности.
Она подкинула ребенка в подъезд. Проходивший мимо красногвардейский патруль подобрал его.
Толпа гудела: «В воспитательный дом…», «В приют…», «В милицию, тут за углом…»
Матрос не слушал. Он тяжело задумался. По взрытому оспой лицу катились крупные капли пота.
Ребенок запищал.
— Не тужи, малой, — сказал матрос. — Жизня теперь наша.
И, обращаясь к толпе, добавил:
— В Смольный я его понесу. Там решат… Там все решат.
Он был прав, этот матрос. Там, в Смольном, в этот час решалось все: и судьба человечества, и судьба этого маленького комочка.
