- Все, кроме русских... Зачем так спрашиваешь? Человек в Бога верит не так, как ты говоришь: эти мусульмане, а эти немусульмане. Человек в Бога верит и исповедует его! Зачем сравнивать, как ты думаешь?.. Я не знаю, я запутался, как правильно Бога называть, но я люблю Его слушать.
Эльдар зыркнул на меня через зеркало и нахмурился. Он не хотел говорить последние свои слова, они сами выскочили, и теперь он, кажется, немного расстроился. Хорошо хоть, что стрижку мою уже закончил. А то руки его прямо на глазах становились неловкими, будто парикмахер спешил их спрятать.
Может быть, я был свидетелем того редкого случая, когда в монологе человек обнажил внутренний бесконечный спор с самим собой о том, что Бог, если он даже один, почему-то по-разному учит жить разные народы. Спор о том, что молодость в Дагестане и зрелость в Коми никак не могут принять друг друга в одной душе, терзая мысли, которые никогда не уложить в общую причёску. Только бесконечно ошибаясь и набираясь сил, чтобы застолбить и признать ошибку, можно строить душу в самых безнадёжных вариантах её существования. Чувство всегда зыбко. Мысль всегда хрупка. Даже если ты мужчина и мужественный человек.
Наверное, поэтому речь и мысль, и чувство человека отражаются в руках. Они тогда говорят о многом. И не только, ЧТО сделано, но и КАК это сделано и прожито.
Сидя перед одним и тем же зеркалом, на одном и том же кресле и в одной и той же комнате, люди видят в нём слишком разные отражения. Или правильнее было бы сказать - слишком по-разному их не видят...
- Спасибо, Эльдар, за работу, - сказал я ему, ещё сидя в кресле. Я хотел сказать ему спасибо за беседу о мужестве, но это «спасибо» услышали бы в коридоре. Я не хотел этого. Как Эльдар не хотел сказать последние свои слова. Впрочем, мы встретились с ним быстрым взглядом и, кажется, поняли друг друга.
1994 год
Матери моей посвящается
Тепло в избе. По-домашнему, хоть и не дома. Интернат уснул. Здесь не надо успокаивать шумливых непосед. После голодного ужина, вылизав тарелки и печально вздохнув, ребята раздеваются и без всяких «пока», без всяких «спокойной ночи», подтянув коленки к животу - так во сне меньше есть хочется - засыпают. Спит интернат: девчонки все вместе на полатях и на печке, мальчишки - на трёх кроватях, поставленных рядышком, двое самых старших - на телогрейках и шубах на полу.
Воспитательница интерната, она же и кухарка, Елизавета, пожилая дебелая женщина с грубым не по-женски лицом,
