- Базар-вокзал, - уныло хохотнул его напарник.
- Водку оставь, что ли, - просит «болоньевый» парень.
- Да, конечно. Не умирай... - «синий» оставляет треть бутылки и уходит.
Вагон наполняет туман, как в фильме ужасов. Гаснет свет. Мерцают сотовые телефоны. Они работают как фонарики, потому что под Чиньяворыком связь только у МТС. Сотовые освещают лица людей снизу и в тумане, а потому призрачным становится всё.
- Это из-за ветра, - еле шевеля губами говорит проводница, -Ветер и минус 40: конечно, ничего не выдержит...
- Чёрная пурга, - брякает кто-то из темноты.
- Не-ет, это ещё не Чёрная. Я Чёрную Пургу в Наръян-Маре пережил. Если б была Чёрная, то мы бы уже не разговаривали -при ней глаза замерзают сквозь веки... А это так - ветерок да плюс движение поезда...
- Ну да, счас и минус 35 без ветра жарой покажутся...
- Ха-ха-ха... Ну нах, ребята, уходим все отсюда. В любой вагон...
Проводница поясняет, что идти надо будет через три вагона: «Три разморозились...»
- А вещи?
Мы идём с чужими детьми и вещами «на закорках» и в руках, с водкой и смехом, с матом и «модернизацией» правительственных программ. У купе проводников толчея. Градусник показывает уже минус 18 в вагоне. Часть пассажиров просят вернуть билеты, надо отчитываться по командировкам в своих бухгалтериях. Проводниц, на которых орали полночи, мы уже все жалеем. Пьяный мужик с коми акцентом оставляет проводнице ядрёную шапку. Лиса, наверное, или какой-то крашеный и крутой енот.
- А-а, у меня ещё капюшон есть. А ты не стесняйся, я ж не вшивый, - мужик щериться своим щербатым ртом. - Увольняйтесь нахер с такой работы. Здесь и сто тысяч не зарплата. Здоровье дороже.
«Пока-пока... Спасибо, девчонки. Не умирайте...»
Хорошие у нас люди. Только вагон вот 13... и 12, и 14... Их много. И вагонов, и хороших людей.
2010 год
В сердце моего отца отношение к Богу было особым, мне не совсем понятным. В церковь он не ходил, попам не верил, но к вере в Бога своей мамы, моей бабушки, всегда относился с пониманием. Жестокое и яркое впечатление оставили в его памяти погромы в церквях, которые ему довелось видеть в детстве - в начале тридцатых годов прошлого столетия. Наверное, поэтому он всегда сочувствовал верующим.
Бывало, отец в раздражении ругнётся или скажет осуждающе, а потом, встрепенувшись, перекрестится: «Хай Бог мне простит!..» Малоросский говор так и оставался в его речи до смерти - «Хай Бог меня простит» - словно чувствовал он за собой Божье всевидящее око.
