В то время с большим вкусом делались фигурки из поделочных камней, фарфора и фаянса. Были у нас даже пресловутые семь мраморных слоников, считавшихся пошлостью, — мы с ними играли. Видимо, всякая мелкая пластика что-то значила для родителей как память о конкретных событиях и местах. Но в середине 1960-х годов, под влиянием модных тенденций минимализма, я, украшая дом, все это — как мещанское и безнадежно отжившее — повыбрасывала. Родители промолчали: то ли сами не считали ценностью собственные приобретения — мол, купим новые; то ли, скорее всего, не акцентировали внимание в целях воспитания: раз дочь убирает, украшает дом, уже хорошо; упреками можно отвратить от стремления заниматься домашним хозяйством.
Лет через десять после своей «домашней реформы» я сама горько пожалела об утраченных вещах и проклинала себя за свою непроходимую глупость. Меня оправдывает лишь то, что не я одна поддалась модному поветрию (тем более преображала квартиру еще подростком).
Сошлюсь на русского писателя Владимира Солоухина. Он писал в книге «Письма из Русского музея»: «Я помню, как откуда-то с Запада захлестнула Москву повальная мода на модерновую мебель. Совпало к тому же с большим жилищным строительством, то есть, значит, с переселением на новые квартиры. Пошли в ход столики на четырех раскоряченных тонюсеньких ножках, табуреточки на трех раскоряченных ножках, фанерные шкафчики, фанерные полочки, пластмассовые абажурчики и настольные лампы, глиняная посуда с облагороженным звучанием — керамика. Взбудораженные москвичи пошли выбрасывать из своих квартир красное дерево, карельскую березу, ампир, павловские гостиные, венецианское стекло и хрусталь. Не буквально выбрасывать, конечно, — в комиссионные магазины, где все это было моментально скуплено иностранцами за баснословный бесценок. Угар прошел быстро. Теперь снова какая-нибудь завалящая столовая ХІХ века стоит дороже, чем двадцать самых модерновых гарнитуров, но, увы, поздновато. Тысячи и тысячи москвичей остались при своей фанере, глине и пластмассе. Ах, это пошло, ах, это мещанство, ах, посмотрите, как на Западе. А Запад приобрел всю нашу пошлость, все наше мещанство, вывез к себе и весьма доволен».
Так же, как с ценными вещами, советские люди в 1991 году поступили с собственной страной — бездумно, бездарно, глупо...
И в нашей семье вещей не ценили. Все активно раздавалось, без сожаления выбрасывалось — тогда, когда можно было починить. А теперь я с завистью смотрю, например, на мраморную настольную лампу с зеленым абажуром, купленную еще в начале 1950-х гг., в доме Людмилы Карповой: и у нас была такая же. Где она? Как бы я хотела сейчас ее вернуть... Недаром моя младшая сестра Олеся и ее муж Сергей изредка, по возможности, покупают антикварные вещи — восполняют то, чем мы в своем легкомыслии бездумно пренебрегали. То есть действует закон жизненной полноты — возобновления там, где образовались искусственные бреши.
