К воде тут не подступиться, и лишь с того берега напротив промята в траве тропка к глубинке, завораживающей тихой тьмой.
Сено в пуне заложено в запас до весны, луговое, с донником и клеверами. Ворота крепко заплетены ольховником — не пролезешь. Да и кому охота забираться сюда?
Страх перед людьми, что люди узнают, гнал сюда Федю, в эту глушь, где думала до какой-то поры затаить от гомона и сплетен свою любовь.
Небо к вечеру нахмурилось.
Северный ветер разносил сырой запах ненастья, напоминая о близкой осени.
Феня уже пришла, а Кирьяна нет. Жутко тут одной.
Скрипят над кручей ольхи, а кажется, кто-то на телеге едет. То вдруг заметила она куст под сосной — показалось: человек сгорбленно сидит.
Тот берег луговой, светлее. Чернеет с блеском воды глубинка, а перед ней обрывается тропинка, и кажется Фене — кто-то был там и пропал, и лишь тропка осталась памятью о следе… Раздался стон от реки. Страхом обожгло сердце Фени. Хотела она бежать. Но завидела Кирьяна, как он торопится к ней, и все страхи ее прошли…
У пуни, как показалось Кирьяну, ветелка качнулась.
Из темноты вышла украдкой Феня. И сразу обнял ее. Задышала, пригреваясь. Знобило ее от росы и от этой притаенной от людей, как украденной, встречи.
— Прости. В лесничестве задержался, — сказал он.
Посмотрел на небо — клубились тучи.
Он расплел несколько ветвей в воротах пуни.
Приоткрыл воротца и помог Фене забраться наверх.
Потом сам забрался.
На лугу запах сена, разбавленный ветром, легче, прозрачнее. А тут, в пуне, гуще, дурманнее, жарче пылает позднее лето, особенно ночью, когда влага нахлынувшего росного воздуха как бы воскрешает в засохших травах память о цветущих лугах.
Едва успели они забраться на сено, как по крыше закрапал дождь сильней и гуще, и среди этого ровного, покрывшего землю шелеста раздался звенящий плеск дождя от реки. Тяжело зашумели олешники с пронзительно прорывавшимся скрипом.
Под крышу, где так душно, прорвалась сырость с пресным запахом дождя, травы и ольховых листьев.
К щелям словно кто лампу поднес — молния. Она еще далеко: не сразу докатился гул.
Кирьян достал из кармана кусок ржаного хлеба.
Разломил его.
— Хочешь?.. Я только домой заскочил и сразу сюда.
— Как я боюсь за наше счастье, Киря. Под рубашку бы его с куском хлеба, и уйти куда-нибудь темной ночью — для всех и пропал наш след.
— А чего ты боишься?
В щелях еще ярче вспыхнуло. Гроза шла в эту сторону.
— Бояться нам нечего, — сказал он и спустился поближе к воротам. Отсюда, как с высоты, видна была река. На миг озаренная молнией река зеленовато сверкнула из черноты. — Не чужое берем, а наше это, как сердце.
