Когда перенесли и взвесили все мешки, стали ссыпать зерно в закром. Катя Кирьяиу помогла, а Феня — Никите. Нажимала коленкой в мешок, заваливала его. Зерно вырывалось со вздохом, расставалось с полями, чтоб пойти потом в огонь и стать хлебом. А может, снова упадут зерна в землю, зеленью пронзятся стебли к новой жизни, такой быстрой — в одно лишь красное лето.
Приемщик дал команду, чтоб следующие кто время не теряли, подтаскивали к весам мешки, а сам с весовщиком и Никитой скрылся за амбаром.
Феня сбивала кепкой Кирьяна пыль с его гимнастерки.
Свел он лопатки, пожимаясь.
— Бьешь больно.
— Тебя, что ж, ласкать?
— От ласки и собака не отказывается.
— Заведешь жену — поласкает.
Она стала сбивать пыль с его груди. Глядел он в глаза ее. Синие они и зеленые, будто небо, и мокрая трава отражалась в них ярко, свежо. В губах разлита малиновая молодость. Приблизился к ней, чувствовал даже, как нежит румянцем от ее лица.
— Отврати меня от себя беленой, что ль. Не налюбуюсь тобой.
— Ты не подходи больше к моему двору. У меня муж.
Жилья у него крученые.
Кирьян вздрогнул, будто опомнился.
— Все понимаю. Люблю тебя.
— Что ты? — удивилась она.
Из-за амбара выглянул Никита. Позвал Кирьяна и для полной ясности щелкнул под кадык пальцем: пояснил так, для чего зовут.
Кирьян зашел за амбар. Тут на колоде у стены сидели весовщик и приемщик, который протирал лопушком стакан. Никита — перед ним на поленце.
В траве стояла бутылка, уже открытая, В фуражке зеленые стручки гороха, а на газете куски сала и хлеб.
Кирьян сел, боком привалился в траву.
До чего же хорошо это утро! Полынь еще в росе, сверкает алмазно. В воздухе стоял медовый запах луговых кашек.
За лугом залитая синькой даль, в которой что-то прозрачно блеснуло.
— Живи и удивляйся, честное слово! — сказал Кирьян от радости, что так хорошо, и от предчувствия еще ждущей его радости.
— Не у всех это удивление выходит, — наливая в стакан, сказал приемщик.
— А почему? — согласен был Кирьян, но спросил: хотелось знать, что скажут.
— Готов бы возрадоваться, вот как ты, а не выходит; заботы гнетут, свои и чужие.
— Так я и знал. А громче этого может быть человек?
Громче всех этих забот. Все эти заботы для радости.
А если не так, тогда к чему все эти заботы!
Приемщик поднял стакан, приглядываясь: равно ли налил?
— А чего девок не зовете?
— Девка одна. А другая баба, — уточнил Никита.
— Надо позвать.
Кирьян пошел, чтоб пригласить Феню и Катю.
— Гляди-ка, радужный какой, — сказал весовщик, вроде бы осуждая Кирьяна и удивляясь.
