Перед вечером еду назад. Гляжу, топор на дороге валяется. Поднял топор. Еще чуть проехал. Мужичонка тот идет, с одного края дороги на другой так его и бросает.
Помог я ему в телегу заползти.
«Это, кричит, ему не в Африке на угнетенные народности нападать. Я этого льва живо бабе своей на воротник пущу. Одной рукой — другую и марать не стану — подниму, а земля примет, только косточки полетят».
Луком от него разит, что слезами весь обливаюсь.
Лук — это ладно, а где он такой заразной самогонки напился: выворачивает меня от ее духа.
«Я, говорит, барды целый бочонок выпил для запаху. Это, говорит, не обязательно ее через аппарат гнать. У меня она в собственных кишках градус даст».
Подъезжаем к его двору. Слез он, пошел к избе. И надо же так подгадать, что прямо он на глаза своей бабе угодил.
«Ирод ты проклятый! Опять напился, мучитель», — крикнула, схватила чугунок с плетня да этим чугунком его и накрыла. Рухнул он, руками и коленками в землю упирается. Подхожу я. Помочь, думаю, надо. Он как схватил меня, голову и бороду мою ощупал, вцепился в волосы.
«Марья, — из чугунка он орет. — Марья, пока голову он мне не отъел, в пасти я у него по самую шею, борюсь с ним, коли его скорей вилами. Это, кричит, лев хищный, вредителями выпущенный».
«Какой я тебе лев? — вырываюсь это я и объясняю ему: — Не в пасти ты у льва, а в чугунке. Жена твоя так постаралась».
«Марья, — свое он орет, — коли скорей его, а то гриву испорчу — воротник не выйдет тебе».
Да еще пуще вцепился в мои волосы.
«А, окаянный, — баба его мне говорит. — Это ты его напоил».
Огрела она меня колом. Второго удара ждать не стал.
Хрен с ними, с волосами. Не до волос. Быть бы самому живу. Дернулся да бежать.
Баба его — за мной. Ноги длинные, молодая. Никак это скорость я не возьму, чтоб от палки ее отдалиться.
Вдарит и вдарит, как цепом. На зигзаг я перешел.
Тут уж с перерывом она молотила: раз вдарит, раз мимо.
«Убьешь, отвечать будешь, — хочу это я ее припугнуть. — Статья такая есть».
«Не убью. Будешь, змей, жить, а пить уж нет».
«Ты, говорю, лучше так на своего мужика подействуй, чтоб жил, а не пил».
«Да нет уж, пусть лучше пьет, чем после такой обработки жить ему на моем иждивении».
Вот тут я и припустил от ее палки. С разгону круга три вокруг своей избы дал, пока остановился…
Насмеявшись, вытирая мокрые от слез глаза, Кирьян сказал охрипшим от смеха голосом:
— Уморил ты, дядя Никита. Это же надо так выдумать.
— Дальше слушай… Постриг волка — это ладно, Я ему еще пасть сыромятным ремнем связал, как намордником. Ни жрать, ни пить. Возле дворов ползал: пощады с голода и с жажды искал. Дикий зверь покорился, не вынес. А что человек? Секретно говоря, тоже, поди, поползет — только жить дай.
