Поскольку перед совещанием по «Безоушеку» такое случилось как раз из-за несуществующего духа, шеф подошел к решению вопроса, наученный недавним опытом: к юбилею какого-то негритянского государственного деятеля мы вознамерились издать «Хижину дяди Тома», и мой начальник едва не поплатился именно за дядину набожность. На редсовете нас атаковал за нее молодой Гартман, и шеф как опытный цензор почуял всю опасность его негодования и шаткость своей позиции. В знак раскаяния он, вместо того, чтобы развязывать дискуссию, решил издавать книгу не в авторском звучании, а в так называемом «пересказе». Его, по моей наводке, поручили выполнить нуждающемуся латинскому переводчику Мелишеку, и тот справился с задачей настолько мастерски, что дядя Том превратился в профсоюзного деятеля, ни разу не упомянувшего о Боге.
«Папашу Безоушека» как неотъемлемую часть отечественного классического наследия пересказывать было, разумеется, нельзя, а поминал он Господа так часто, что не навычеркиваешься. Однако статус классика-автора давал большую маневренность при обороне, и шеф в конце концов удовлетворился тем, что ограничил существование высшего разума с помощью строчной начальной буквы; это его решение получило одобрение наверху.
Вот какой он был дока, мой шеф. Сейчас он сидел над выпитой чашкой кофе под большим бюстом Маркса, держал, словно бы брезгуя ею, какую-то рукопись и хмурился.
— Садись. Кофе уже пил? — приветствовал он меня.
— Спасибо, пил, — ответил я, устраиваясь в кресле для посетителей напротив шефа.
— Позвал я тебя вот почему, — продолжал он похоронным голосом, настроившим меня на приближение очередного айсберга. — Принесли мне тут одну рукопись… Блюменфельдова порекомендовала… — добавил он неохотно.
И я сразу понял, откуда ветер дует и что за буря грядет. Блюменфельдова была последним и самым юным приобретением редакции; зачисление ее на работу, как быстро выяснилось, стало кадровой ошибкой, несмотря на то, что с факультета она принесла характеристику, в превосходных степенях живописующую ее положительное отношение к существующему общественному устройству. Шеф однажды в порыве откровенности со вздохом сказал мне, что эта характеристика скорее всего объясняется неким особым отношением Блюменфельдовой к факультетскому кадровику, а не к нашему строю. То, что она начала вытворять в издательстве чуть не с первого дня, только подтверждало гипотезу шефа. Редактором она была совсем недолго, но за это время умудрилась подложить нам целых пять айсбергов, которые мы смогли ликвидировать благодаря чудовищному напряжению всех наших сил да вдобавок в двух случаях организованному по личным каналам вмешательству сверху.
