«Почему он ушёл от нас? Встретить бы его, поговорить, как раньше. Да, я понимаю, мы были связаны с ним больше не дружбой, а мечтой о служении выдуманным идеям, скованы в мыслях и поступках: и он ушёл, освободился от них, первый освободился, а я ещё не смог, всё чай пью и рассуждаю, а переступить за черту, оставить эту налаженную, обычную старую жизнь не могу».
Вадим оглянулся, как будто в большом шумном городе искал знак освобождения от прошлого. И всё, что окружало его и не подавало знака, малейшего намёка на нужное действие, казалось нечётким в расплывчатости предметов, в их вздутой тяжёлым воздухом телесности была уродливость.
* * *
Москва, особенно вечерами, теперь представляла довольно странное зрелище:-город колобродил смешением стилей, тоской разрушения.
Когда-то Вадим условно делил городские потоки людей на материализованные «поэтические монологи», имеющие яркие цвета: зелёный монолог, белый монолог, красный монолог… Так зримее проявлялась энергия города, его музыка.
Но позже стали появляться из толпы лица — разные, смеющиеся и страдающие, — и «движущиеся монологи» распадались…
Вадим в этот вечер прошёл от Смоленской площади по старому Арбату, потом бульварами — к Пушкинской, к Рождественскому бульвару.
Там, как и на многих площадях, в скверах и на бульварах собирались случайные люди покричать, высмеять политиков, пьяно клясться в любви к России.
Оказавшись в толпе, Вадим привычно и легко отождествлял себя с ней, сразу становился частью её. Но эти стихийные собрания даже ему в основном казались сборищем людей с дурными задатками и приобретёнными комплексами.
В небольшой группе на бульваре, среди тех, для кого стало привычкой приходить сюда, встретился ему юноша, вчера кричавший о «пепле сожжённых идеалов наших отцов», и краснолицый толстый Человек в вязаной шапочке, с ненавистью говоривший:
— Они должны знать, что мы есть, всегда знать и помнить.
И девушка, прижимавшая к лицу хмурого небритого мужчины своё лицо с ярко красным большим ртом.
Женщин было мало, и все они старались казаться особенно раскованными. В глазах многих людей, толпящихся здесь, была бесстыдная нагота.
В толпе говорили и думали о насилии, и поэтому мир Москвы на заплёванном бульваре со слабыми городскими деревьями казался хрупким и неверным. Вадима охватило острое ощущение греховности жизни.
Невысокая женщина лет тридцати подошла к нему и поздоровалась, глубоко глядя в глаза. Ему показалась скрытая усмешка в её тёмных глазах, в изгибе её губ.
