Формы предметов поражали его. Я видела, как он осторожно проводил пальцем по изгибу кувшина, и сам вдруг изогнул тело. У него была душа спортсмена и художника, он чувствовал движение и форму в мире.
Я видела его перед прыжком в огромном пространстве бассейна. Воздух был насыщен водяной пылью. Моя сестра поцеловала Сашу в щеку на правах невесты, я дотронулась до тугой кожи его руки.
— Привет, девочки, — сказал Саша и пошёл к вышке. Он шёл, чуть покачиваясь от напряжения и готовности к прыжку, а его невеста улыбалась странной улыбкой, и глаза её излучали свет, который распадался на мелкие блёстки. Она смотрела поверх Сашиной головы.
Я увидела Сашу на вышке. Смутный страх промелькнул в нем, растягивая черты лица, потом какая-то сила соединила всё в едином ощущении предела жизни: он был серьёзен, медлителен и очень спокоен, но после каждого прыжка оставалось ощущение, что он выходил на свою черту между жизнью и темнотой.
…Семь лет меня не было в Москве. Иногда приходили письма тёти — длинные, полные патетики.
«Они поженились, они счастливы, — писала тётя. — Но дочь болеет. Я не могу написать, что это за болезнь, её посылает Бог».
Через семь лет я вновь увидела «фарфоровую девочку», мою двоюродную сестру. Она сидела в кресле, закутавшись в плед. Ребёнок плёл замысловатые движения неустойчивыми ножками. Саша был на работе.
— Здравствуй, — сказала я и поцеловала сестру в мягкую холодную щеку.
Она кивнула мне и улыбнулась странной улыбкой. Болезнь проступала на красивом лице сестры.
— Ты не узнала меня? — спросила я шёпотом.
— Узнала, — равнодушно и старательно сказала сестра. — Я после больницы всех узнаю.
Голос старательной ученицы звучал в комнате. От него веяло скукой и замкнутым пространством.
Молча просидели мы до прихода Саши. Он вошёл и нежно поцеловал ребёнка, потом пожал мне руку. Его лицо было печально, как лицо суеверного человека.
— Вот, — сказал он растерянно, погладив жену по голове, — вот, ничего не ест.
— Я ем, — старательно сказала «фарфоровая девочка». — И всех узнаю.
Она смотрела поверх наших голов в одной ей открывавшиеся видения. И тут я поняла, вернее, вспомнила о том пространстве, которое лежало за нами.
Печальная кровь сельских мечтателей, жадная кровь мелких лавочников и приживалок, истеричная кровь выкрестов и нищих честолюбцев — всё это должно было сказаться на ком-нибудь из нас. Необузданная чувственность наших отцов и сонная порядочность домов, скованных обычаями и традициями, все противоречия жизни поколений были так нестерпимы, что природа путала генный код. У сестры была душевная болезнь.
