Он неловко перечислял свои грехи, тихо плача. И более всего он обращался к своей матери, говоря ей, что всегда отказывался от красивой дорогой одежды, не брал у неё карманных денег, но… он вдруг понял, что не любит её. Удивление, страх исказили его лицо, он сам был поражён, хотя за нелюбовь принимал обиду, отчуждение. Ему было стыдно, он хотел любить её, думал о ней, стараясь вспомнить её всю, молодую и старую, и этим вспомнить свою любовь к ней.
— Ты никого не любишь, Миша, — спокойно говорил в темноте голос Константина Львовича, которого мальчик не видел. — Ни мать, ни меня, ни наших друзей.
— Нет, — закричал мальчик, стараясь защитить себя. — Нет.
Ему хотелось солгать, выдумать свой мир, отделить себя хотя бы в темноте от этих людей. Но Миша чувствовал, что его выкрики, наивное упрямство только раздражают Константина Львовича — в ночи слышалось его недовольное хмыканье.
Сила страдания мальчика была так велика, что он вбежал в спальню матери, где горел ночник, и хотел просить прощения.
— Видишь, он уже врывается в нашу спальню, — торжествующе крикнул Константин Львович, которому казалось, что теперь он право имеет так кричать. — Я говорил тебе, что он порочен. Пошёл вон.
Цепь унижений, насмешек внезапно оборвалась — мальчик сам смеялся. Его смех, громкий, истерический, был слышен и на улице, сырой синий воздух крошил его, растворяя в темноте.
— Чему ты смеёшься? — раздражённо крикнул Константин Львович. — И так злобно, как маленький хищник?
Он не понимал, что сам освободил мальчика от страдания, что к нему, как спасение, пришло сознание возможности особой свободы, снятия тайных запретов.
Никогда ещё Миша не чувствовал так ясно, что мир жесток и хаотичен. Он подумал, что все поступают и говорят, как им вздумается, не жалея другого человека, и что он сам может поступать, как вздумается. И главным было то, что и позднее, когда Миша стал тоже взрослым и узнал юридические запреты, законы государства, он не стал думать иначе, а только начал бояться законов.
Он видел, как, испугавшись его смеха, замерли Константин Львович и мать. Первый порыв — убежать навсегда, скрыться ото всех, жить одному — вдруг иссяк: он не знал другой жизни и другого общества, и чувство свободы, которое невольно подарил ему Константин Львович, удерживало его в доме Алевтины Степановны и её будущего мужа сильнее, чем запреты и гонения.
Мальчик уже не был слабым, несчастным существом, от которого могли и хотели избавиться. И это прежде всех поняла его мать.
