Я слышал, как потом она говорила подруге, что ссорилась с ним во сне, и потом уткнулась лицом в его голое плечо, и это оказалась не кожа, а что-то липкое, вязкое, и лицо её опустилось в эту плотную массу, и она подумала о гипсе, и чувствовала, как лицо её принимает чёткую, строгую форму, и отодвинула лицо от этой формирующей массы, которая так и не вернула ей форму её мужа. И сразу проснулась.
«Он умер, а я не чувствовал ничего, спал в соседней комнате, — думаю я. — Разве можно прожить хотя бы миг чужой жизнью? Кино, театр, тысячи примеров — можно прожить чужими страстями, и умереть чужой смертью, и забыть себя, и испугаться этого, начать вспоминать подробности своей жизни».
«Её не надо выдумывать, это просто твоя жизнь, — думаю я, слизывая с губ горьковатый туман, я чувствую себя сопричастным жизни, происходящей вокруг. — Не надо ничего создавать заново, ты уже существуешь, гармония в движениях и дыхании, очертаниях тела и жажде свободы…»
Последний год жизни он окружал себя вещами-символами: старый игрушечный паровозик, компас, книжка о героях, чёрные очки, ещё, кажется, авторучка с дарственной надписью.
Ему важно было, что знакомые и друзья называют его Колькой, а не Николаем Матвеевичем, — наверное, он хотел возвратить время, вернуть самого себя и не смог.
…Дождь собирался весь день, и к вечеру воздух стал тяжёл и влажен.
Шум машин похож на сильное дыхание. Я подумал, что мы так любим город потому, что его жизнь похожа на жизнь нашей души: мгновенные картинки, мгновенные открытия.
Мы с отцом идём довольно долго, оказываемся в сквере, разделённом на три короткие аллеи, с крашенными оранжевой краской скамейками. Зажглись фонари, высоко висящие на столбах, несколько лампочек разбито.
Скамейка, которую он выбрал, — в конце центральной аллеи, тёмные кусты пенятся близко от нас.
Свет фонаря оказался за спиной. Оттого что я видел отца нечётко, но тишина наполнялась шорохами, его дыханием и движениями его тела, пространство передо мной казалось больше. Я старался чётче увидеть его лицо, но чем больше я смотрел, тем более оно казалось мне незнакомым.
— Я хочу, чтобы ты стал мне приятелем, — говорил отец. — Понимаешь? Ты ведь любишь своего папку, правда? А сейчас только и бежишь на свою дискотеку.
В каждом слове — отчаяние, а я почему-то чувствую, что он лжёт, ложь обычных, душащих всё слов. Я знаю, что ему нужна любовь чужой женщины, а не моя и моей матери.
Месяц назад мы стояли с другом возле клуба, я увидел их, как только машина подъехала к тротуару.
