Сегодня я могу спросить об этом только маму. Так уж получилось. Сложными они были — эти лихие 90-е, сложными. Ломались самые близкие, самые надежные…
— Мам, а помнишь девяностые?
Мама колдует на кухне, не оборачиваясь, отвечает:
— Ну, доча, это не то время, которое можно забыть.
— Расскажи!..
Она резко поворачивается и смотрит прямо в глаза. В них вопрос, тревога, удивление:
— Линара, у тебя все в порядке? Если что-то случилось, я прошу тебя — не скрывай, давай поговорим. Мы обязательно все решим, вот увидишь, только не скрывай, я прошу!
Я смеюсь, подхожу к ней и обнимаю:
— Мам, все в порядке — правда! Всё-всё. Я эссе пишу, мам. В Москву.
Она как-то сразу успокаивается, возвращаясь к привычным кухонным делам.
Вот так начинается наш разговор о 1991-м и девяностых вообще — исторических декорациях теперь уже прошлого века.
— Тяжелые годы, дефицит. До сих пор не могу забыть, как мечтала купить тебе ваньку-встаньку, когда ты только начинала ползать, и ведь были деньги, а нигде не было этой чертовой неваляшки! Вы, наверное, первое безневаля-шечное поколение в истории. Книжек детских нет, игрушек нет, даже магнитную азбуку мы брали напрокат у знакомых, потому что не было их в продаже. Вот тебе и переход к рынку! — смеется.
— Мам, а расскажи мне, каким был девяносто первый?
— Жизнь, ведь знаешь, как коробка шоколадных конфет. Никогда не угадаешь, что за начинка окажется внутри. Однажды утром мы проснулись в своем доме и узнали, что живем уже за границей — теперь мы настоящие чужеземцы. Нет, жизнь не пошла сразу наперекосяк, но это было уже что-то разительное новое. Друзья нашей семьи, например, впервые открыли свой магазин, они постепенно осваивали предпринимательство. Мы с папой вдруг стали владельцами части акций крупных предприятий в республике, и это было странное ощущение — вроде и радостно, но непонятно, куда же их приспособить. Ты бы видела, как мы, новоявленные акционеры, стояли с пяти утра с талонами в руках у магазина! — мама смеется, — а там только черные-черные макароны.
— А неплохо вы жили, мам. Черные макароны теперь только в элитных ресторанах подают! — и мы обе хохочем.
— В девяносто первом мы с папой купили наш первый холодильник и стиральную машину. Их невозможно было достать, а у нас получилось! Ты бы видела, какие мы были счастливые. — ее голос подозрительно знакомо задрожал.
— Ну, не плачь, пожалуйста.
— Да нет, не плачу, — она запрокидывает голову, вековым проверенным способом загоняя слезы обратно. — Тебе сейчас трудно в это поверить, ты сегодня уже дитя цивилизации, в магазинах полки ломятся от продуктов, куча книг, куча детских игрушек — такое разнообразие, что аж глаза разбегаются. А тогда мы радовались и стиральной машине, и духам, и туши французской, это было реально так. Да и радовались как-то по-другому, искреннее, стопроцентнее, что ли. А еще вся страна жила у экранов телевизоров.
