Я поднимаю голову и вижу стоящего в дверях доктора Харгривса, специалиста по когнитивно-поведенческой психотерапии[27], который два раза в неделю работает в Макнайс-Хаусе.
– Алекс ваш пациент? – спрашивает доктор Харгривс, глядя на меня поверх очков.
Ранее мы разговаривали лишь несколько раз, и, судя по предыдущему общению, я знаю его отношение ко мне: он уверен, будто мне всюду мерещатся психозы.
– Да, – подтверждаю я.
– И вам известно, что один из побочных эффектов рисперидона – акатизия[28]?
Акатизия – крайняя неусидчивость. Я шумно сглатываю слюну, и он это видит. Сомнительно, что именно акатизия побудила Алекса отправиться в столь дальнее путешествие, но от подобной возможности мне становится нехорошо.
Я направляюсь в комнату для собеседований. Алекс сидит в ярко-желтом кресле рядом с массивным кофейным столиком. Ноги скрещены в лодыжках, руки зажаты между бедер. Выглядит он очень нервным.
– Привет, Алекс! – весело восклицаю я. – Извини, сегодня немного задержалась. Ты хорошо спал?
Он качает головой, по-прежнему глядя в пол.
– Нет? Поэтому ты отправился на прогулку?
Алекс пожимает плечами.
– Тогда почему ты отправился на прогулку? Позволь добавить, в три часа ночи. Тебе надоело пребывание в больнице?
Он смотрит на меня. Взгляд усталый и пустой.
– Я хочу вам кое-что сказать, – произносит он, игнорируя мои вопросы.
– Хорошо. – Я иду у него на поводу. Достаю блокнот. Он долго смотрит на него.
– Блокнот тебе мешает, Алекс?
– Мне безразлично, будете вы записывать или нет. Я лишь хочу, чтобы вы меня слушали.
Я кладу ручку. Он делает глубокий вдох.
– Знаю, вы считаете, что я опасен для себя. Но Руэн настоящий. И у меня есть доказательство.
Он протягивает мне лист бумаги. Это ноты с надписью наверху «Песнь любви для Ани». Нотные линейки, обозначения нот, ключи написаны неровно, видно, что их многократно стирали и переписывали. Но в музыкальной композиции чувствуется точность. Расставлены фразировочные лиги, тактовый размер и октавные знаки, в двух местах использованы итальянские термины andantino и appassionato[29].
Но тут от увиденного у меня пересыхает во рту, еще до того, как я успеваю сказать себе, что это всего лишь совпадение: начало у мелодии то же самое, что сочиняла Поппи в тот вечер, когда умерла. Высокая си на три такта, трель ля, соль, ля, каждая в одну четверть; еще си на три такта; ля, соль, ля; потом соль на три такта; ля – на три; опять си: простая мелодия, та самая, которая за последние годы звучала в моей голове много раз, словно в ней содержался ключик к разгадке того, что произошло в вечер ее смерти.
