Что уж греха таить, мало кто понимал, откуда в вихрастой голове сына простого булочника из захолустного городишки взялась мысль отступить от родительского дела и вместо хлеба взяться печь сладости, что подают к столам богатеев. Кто будет покупать их, тратить звонкую монету? Разве что изредка, да и то только побаловаться. Ведь у каждой хозяйки есть рецепт своего пирога, что передается от матери к дочери — черничного, яблочного, макового… Кому нужны эти витые кренделя, за которые просят цену доброго каравая?
«Пороть дурня надо было чаще, пороть», — ворчали старики, глядя как к лавке Тамирова отца подъезжает очередной купец и отмеривает на придурь мальчишки мешочек цукатов, заморских приправ или орехов. Вот только… кривили брюзги душой, многим в городе нравились коржики, пряники и крендельки, что делал молодой пирожник. Иной раз — только-только поползет по улице сладкий запах сдобы, как уже стекаются к порогу булочной хозяйки и охочая до сластей ребятня.
А еще не понимали сплетники того, что у батюшки непутевого парня не то что рука, голос никогда не поднимался на сына. Оно и понятно — родился тот, когда родители уже не чаяли дождаться наследника, от того и тряслись над ним как над расписным кузовом. Матушка так вообще без догляду не выпускала на улицу — все с собой да только за руку — боялась, обидят ее кровиночку. Сынок-то рос дебелый, пухлощекий, застенчивый. На такого у хулиганья рука сама собой поднимется, что ему — неповоротливому, толстопятому да заласканному окромя насмешек и тумаков ждать?
Конечно, мать своего ненаглядного и до старости с родительского порога не выпустила бы, но он сам от нее сбежал в «большой» мир, что шумел за воротами отчего двора. Вот только мир встретил пухлощекого болезненного Тамира неласково, застенчивый мальчишка не очень-то понравился соседским сорванцам.
Горько маменька плакала, прикладывая к разбитому лицу тряпицы, смоченные в отваре подорожника, со слезами кляла окрестных задир. Но сын только упрямо кусал губы и ни разу даже не ойкнул, когда приведенный батюшкой лекарь накладывал лубок на сломанную руку. «Ты не плачь, мне не больно», — повторял он безутешно причитающей родительнице. Та уже втайне и порадовалась, что отбили ее дитятку охоту совать нос со двора, но…
Едва только поджили синяки, непослушный сорванец снова сбежал на улицу, и к вечеру снова слезы материнские падали на его лицо.
— Что же тебе неймется-то, глупому? Куда тебя все несет? — вопрошала родительница, хлопоча вокруг сына.
