Айлиша не могла плакать. Разучилась. Она поднялась с пола, запахнула куртку. Столкнулась в дверях с возвратившимся Рустой.
— Ну что, помогла девке?
— Помогла. На столе деньги.
И она вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Яркий зимний день ослепил белизной сугробов и солнцем. Холодный ветер ударил в лицо. Лекарка задохнулась. Ее швырнуло в сугроб, на колени. Ноги отказывались повиноваться, будто на спину навалилось все ее пережитое, невыплаканное и оттого неосмысленное горе. Сердце ходило в груди тяжкими толчками, в голове шумело, к горлу подкатывала тошнота, но во рту было сухо.
Девушка незряче зачерпнула снега, обтерла им лицо, пытаясь прийти в себя, но не почувствовала ни холода, ни талой воды на щеках. Кто-то поднял ее, поставил на ноги. Что-то спросил. Она что-то ответила. Не поняла что, но голос звучал спокойно.
Развернулась. Пошла прочь. Дышать было трудно. В ушах шумело, на темя словно легла раскаленная ладонь. Уйти от людей, ото всех.
Потому что память, разбуженная запахом зелий и колдовством, разбуженная Даром Айлиши, ее кошмарами, усталостью, страхом, память услужливо разворачивала перед девушкой полотно событий.
Целительница брела, сама не зная куда, кажется, поднималась по какой-то лестнице, круто уводящей вверх. А в себя пришла в небольшой захламленной комнате с узким высоким окном.
Северная башня.
Девушка опустилась на ледяной подоконник. В окно задувал сквозняк, холодил мокрое лицо, заставляя кожу индеветь и гореть.
Что она делает здесь? Девушка из рода Меденичей. Полоборота назад помогала она юной девке вытравить плод. Охотно помогала, уверенная, что так будет правильно, что лишь это есть верный путь.
Так, как решили однажды Ихтор, Бьерга, Майрико.
Она не дрогнула, убивая чужое дитя. Пусть и жизнь ему дали против воли матери, пусть и страшное было у этой жизни начало, но оно было! И дитя было! И жизнь была. И кто знает, кем бы стал нерожденный ребенок? Может, единственным утешением матери? Может единственным утешением кому-то еще, кто из-за Айлиши так и пройдет жизненный путь в одиночестве и тоске?
Чем же лучше юная целительница самих креффов?
Что ждет ее дальше?
Ребенка своего она уже скинула. И новому не бывать, то ясно читалось в речах наставников.
И Тамир — ее свет, ее радость, ее ясное теплое пламя — остынет в мрачных подземельях. Уже остывал. И она остынет. Разучится сострадать, сожалеть, любить. Не будет более звучать в ее снах голос совести — плач младенца. Не вспыхнет сердце от нежности, не заболит от тоски.
