Ван Гог, Моне, Сёра и Ренуар да плюс Дали – их друг,
Пикассо, Модильяни и Дега – там вместе были,
Ведь умерли давно, а все собрались вдруг.
Я думаю, у этих всех художников и кисть, и мастихин
В кривых руках все время находились,
Ну, о моделях их еще поговорим —
Модели для картин так вовсе не годились.
Хромая и корявая была бы красивей,
Чем их модели на уродливых картинах.
Уж лучше рисовали, как Руссо, нам лебедей
В его бесчисленных безвкуснейших «наивах».
В картине Пикассо на заднице вдруг глаз торчит,
У девок Модильяни шея длинная, как у жирафа,
А у Дали, ну, вроде бы, как член между грудьми торчит,
И у Миро вода, как лопнувшее зеркало от шкафа.
Вон он Сёра – картина точками пестрит —
Им, видите ль, «пуантилизм» всего дороже.
И если был Сёра при жизни чем-то знаменит,
То только тем, когда за эти точки получал по роже.
Чего смотреть? Картины намалеваны, ну, кое-как.
Ой, мама, мамочка моя родная!
Мазня – мазнёй, а стоит миллионы! Как же так?
Художник, кажется, Гоген намалевал. Зачем? Не знаю.
Вот я за них возьмусь, и всех перехитрю,
В одной картине совмещу все их изыски,
Натурщиц прехорошеньких я подберу,
На лицах у моих моделей нарисую сиськи.
Я лучше Модильяни – шею подлиннее напишу,
А между глаз я нарисую, как Дали, предмет стоячий,
Меж ног, как у Руссо, ей лебедя воткну,
От Ренуара, от Гогена и Сёра возьму я тоже что-то на удачу.
А вот Малевича – тот черный наизвестнейший квадрат.
Такой я нарисую запросто и сразу.
На «Сотбис» будет стоить больше во сто крат,
Мильоны буду получать, пускай завидуют, заразы.
Ну, вот и успокоился – теперь они ничто, и вот когда
Земная слава их пройдет, как ветром сдует.
Я вместо них прославлюсь, как художник, на века,
И обо мне потомки никогда не позабудут.
