— Пли!
Скотина стоял, обессилев, и до сих пор не верил, что уже умерла Настя, которая шла с гордо поднятой головой, что упал, истекая кровью, Медведь, а Машенька сидит рядом и гладит его бурую шерсть и напевает какую-то песенку, кажется, колыбельную, что Буке выстрелом разворотило живот, и из раны на землю посыпались мухоморы, что он сам, Скотина, умрет спустя пять секунд… четыре… три… чуток не хватило, совсем немножко и дошли бы… две… Горыныч рухнул, Баба Яга упала, гном Борька в канаву какую-то покатился. И все это молча, и только пули свистят, да раненные тихо, будто стесняясь, плачут, а мертвые молчат, и их всех привел сюда он, Скотина… один… это вам не сказка, граждане, совершенно не сказка… ноль… гляди-ка, не попали. Это все потому, что он стоит на месте, как будто прячется за своими друзьями, мертвыми и еще живыми — некрасиво получается!
И Скотина, спотыкаясь, побежал вперед.
* * *
Где-то далеко-далеко отражение Скотины тихо пело; пело некрасивым, пропитым голосом, неуклюже подыгрывая себе на игрушечной желтой гитаре с цветной переводной картинкой на изгибе, а мальчик Филя в круглых очках, наведывающийся сюда почти каждый день, сидел на скамейке перед зеркалом, вытянув немытую шею, и шевелил губами, вторя волшебному отражению.
Им было хорошо.
