— Конечно, — серьезно ответил Морозов. — То, что для другого подростка могло ничего не значить, для него поднималось чуть ли не до уровня обобщения. Допустим, учитель не ответил на его вопрос, все, больше он для него не учитель. И так далее. А знаете, где корни его максимализма?
— Где?
— В его семье. Я хорошо знаком с Федором Борисовичем и Екатериной Ивановной. По моему, в их семье существовал принцип: никаких полуправд. Либо правда, либо ложь! А натура у Никиты была эмоциональная, художественная. И отсюда — стоило ему столкнуться с “подлостью”, как он изменил свое отношение к Ромашиной, могло наступить ожесточение…
— Да мне известно, что у них ухудшились отношения. Она сама сказала мне об этом, но не знает причины.
— Я надеюсь, Дмитрий Васильевич, что от вас она…
— Не волнуйтесь, Андрей Александрович, — успокоил я учителя.
— Ах, бог мой! — воскликнул Морозов. — Да я убежден, что наши мальчишки чаще всего и страдают оттого, что их не понимают. Вот как глухонемые страдают, что мы — говорящие и слышащие — не понимаем их! Так и ребятишки наши. А отсюда, Дмитрий Васильевич, взрывы происходят. А мы нервничаем, торопимся, нам легче оборвать, чем прислушаться, разобраться, что в душе у них бурлит… Наши мальчишки сегодня такие же, какими и мы были, но чуточку другие. Они просто дети своей эпохи. А мы, не задумываясь глубоко над этим, спешим объявить их прагматиками, вкладывая в это слово что-то нехорошее. Им сегодня дико слышать о такой профессии, как землекоп. Почему? Да потому, что — их в этом сама жизнь убеждает! — машина сделает лучше и быстрее. Они ведь живут в век машин, в век ракет! Но они не стали роботами, на них надо воздействовать эмоционально, и тогда те же лопаты пробудят в их душах волнение. Потому что души у них есть, прячутся только глубже, чем у нас. Сейчас им надо больше давать, а потом они сами начнут отдавать сторицей! Я в это верю, Дмитрий Васильевич. И еще — врать им надо меньше. Мы, сами того порой не замечая, сами того не желая, так часто лжем им, что у них возникает защитная реакция: спрятаться от нас, взрослых…
— И у Никиты Гладышева было такое желание — спрятаться? — перебил я Морозова.
— В том-то и дело, что нет! — живо возразил учитель. — И в этом заслуга его семьи.
— Хорошо, Андрей Александрович, хорошо… А теперь такой вариант: Никита неожиданно узнает что-либо компрометирующее его отца или мать. Стало бы это трагедией для него?
— Безусловно, — кивнул Морозов. — Для иного мальчишки, подростка, привыкшего к вранью, — нет. Для Никиты — да! Но почему такое странное предположение, Дмитрий Васильевич?
