— Теперь я понял, каким лимонадом можно отделаться от этих господ. Скажи и ты что-нибудь.
— Я?! Я голосую за вареные бараньи головы и ножки, блюдо из ушей и языков, плюс по бутылке лимонного сока на каждого!
Ильяс сказал:
— Не показывай извращенность своего вкуса, Мохтар!
Длинный Байрам добавил:
— Трупоед!
Али-Индус занялся своими делами, заметив:
— За лимонад я ручаюсь, а остальное уж вы сами и ты сам, Исмаил-синеглаз.
Ильяс спросил:
— Ну что, Исмаил, да или нет?
— Да или нет — что?
— Капитал, душа, кишка, которая не тонка, мудрость, дружба и то, чем работают… Есть у тебя это?
— А как же, все это у меня есть!
Сабах сказал со смехом:
— Слава тебе, Исмаил, так поехали тогда!
Машина Ильяса стояла недалеко. Друзья направились к ней. Али-Индус выглянул из дверей и прокричал им вслед:
— Гляди, Исмаил, как бы завтра опять мать не обвинила меня, что я во всем виноват, возвращайся домой не под утро!
Ильяс завел машину. Длинный Байрам крикнул:
— До утра еще далеко, Ади-ага, еще ночь не началась!
Тронув машину, Ильяс спросил:
— Ну так куда едем?
— Туда, где пошумнее!
— Туда, где потише!
— Нет, туда, где посмешнее!
Ильяс нахмурился и повысил голос:
— Эти разговоры для тетушек ваших оставьте, говорите как люди, куда ехать?
Длинный Байрам сказал:
— Туда и вези нас, где тебе нравится.
Ильяс свернул в сторону района Шахйад. Ветер сквозь щели машины задувал в кабину. Чем выше в гору они взбирались, тем холоднее становилось, но, несмотря на это, в Сарбенде было многолюдно. Много машин было припарковано у скал. С гор, скрытых в густой тьме, веяло запахом снега. Над дверями ресторанов горели цветные неоновые огни и мигали лампочки. Мягкий свет лился из окон на холодный асфальт, слышалась разнообразная музыка. Следом за Ильясом они вошли в один из ресторанов. Тут смешивались запахи алкоголя, соленых огурцов и другой еды, и звучала западная музыка. Люди с возбужденными и пьяными лицами сидели за столами, ели и пили.
Через час Исмаил с трудом выбрался из дверей ресторана. Пошел к реке. Не успел он нагнуться, как его уже силой вырвало, желудок облегчился. И еще, и еще. Со лба катились капли пота. Голова болела и качалась влево и вправо. Во рту было горько. Через некоторое время ему стало лучше, дыхание упорядочилось, однако головная боль продолжала его мучить. Желудок жгло, и каждый удар сердца пронзал болью виски. Он прополоскал рот водой. Дул холодный ветер.
Опершись руками о свои дрожащие колени, он встал. Громадные скалы громоздились в черной, как смоль, ночи. Слышались звуки реки, ветра и одновременно — голос певицы с магнитофона в одном из ресторанов. Ветер нес запах лишайника и снега в горах. Река торопливо билась о скалы и валуны и в пене катилась вниз, а женщина в сердечной тоске пела свою жгучую песню. Голос женщины иногда пропадал в шуме ветра и воды, потом опять доносился. Исмаил чувствовал себя заброшенным и одиноким, измученным и разбитым, как тот мусор, который был набросан вокруг, на берегу реки. Он был сам себе противен. Подумал, что должен издавать зловоние. Он был один. Никто его не искал. Душа его была в смятении, а ни Мохтару, ни этим двум другим не было до него дела. Плевать им было на то, какая беда свалилась на его голову, жив ли он, мертв ли, куда пропал. Он видел, что каждый думает о себе, о своем удовольствии и наслаждении. И им неважно ни его состояние, ни то, есть он вообще или нет. Они заняты своими делами. Пробормотал негромко: «Мерзавцы!» — он сильно пнул пустую стеклянную бутылку, зафутболив ее в реку, поднял голову и всмотрелся во тьму — куда-то туда, где река вырывалась из неведомых расселин и нагромождений камня. Сердце его забилось. Из-за черной, как смоль, завесы ночи, покрывающей всю горную высь, опять показались знакомые глаза и смотрели на него, и слышался голос, смешанный с шумом ветра и бурлением речных перекатов.
