Он с улыбкой оглядел всех. В нем, наверно, навсегда укоренилось волнующее чувство творческой свободы индивидуалиста – брать от жизни все.
– Это не утопия, это ваш подсознательный страх, боитесь противостоящей вам непонятности.
– То есть, лбом в стену, – оживился Савел.
– Хотите увековечить положение вещей? – успокоился я. – Мало вам взрыва Колоссео, нашего случайного спасения? Ваша цивилизация ориентирована на стабильность избранных на вулкане. Пока не шарахнет снова.
– Ага! – закричал Савел. – Значит, и ты о временности!
– Да, может быть, мы рассыплемся на кусочки от взрыва земли, на гребне которого вскипает мистика, верования гуннов. Ваша наивность детей средневековья успешно прячется в иллюзию прозябания.
Что их так встревожило? Наверно, наш футурополис был укором всего их уклада жизни.
Я нарушил благообразный ритуал интеллектуальной компании, резко отделенный от других замкнутых сообществ.
Это извечное разделение сообществ – тусовок чиновников, рабочих, целиком занятых в грязном цехе, медленных тружеников сельских работ на полях, простого люда по всей окраине, с его возлияниями в трущобах. Каждое в своих глубинных представлениях, возникших неизвестно как, – то ли из окружения детства, то ли из чтения «своих» книг, то ли от внушения высоко стоящих над ребенком дядек-авторитетов.
Аспазия попросила проводить ее на репетицию, манерно, но естественно подав руку. Савел проводил нас обреченным взглядом.
Театр-ристалище Аспазии был недалеко – у подножия холма, где проходят вече и парады, и зрители размещаются в амфитеатре по склону. По дороге она говорила неспешным голосом, величаво уводящим из повседневных забот, и я поражался, что средневековая женщина может быть высказывать такое:
– Мы шуты, говорящие правду, которую гунны принимают за шутку, потому что правда страшна. Согласна с тобой, что катарсис у них простой: замирание сердца в сценах любви и измены, убийств и обреченности героев, а потом ничего не происходит. В смыслах они не понимают ничего.
Я позавидовал Савелу. Недаром гунны считали Аспазию выдающейся женщиной, а ее враги – ведьмой. В ней была дивно сверкающая алмазом глубина женского ума, с такими я робел, как кролик, чувствуя в них что-то большее, чем есть во мне. Видимо, она глубже Ильдики.
Женщины кажутся глупыми, потому что прельщаются самым броским – нарядами и косметикой. Неискоренимо хотят понравиться мужчине-самцу, чтобы рождать новую жизнь. И в этом их правота. Такая глупость не мешает уму.
