Наша работа в Экополисе приобрела жертвенный характер, стала тяжелым скучным грузом, который надо нести куда-то.
Но я упрямо продолжал дело, которое начинал, без него здесь нечего было делать. Что меня увлекает на эту стезю, чтобы дело шло куда-то, куда и сам не знаю, но явно с проигрышем?
Нам удалось чему-то научить слушателей. Они стали бойко вести полемику, петь те попсовые песни и шансоны, которыми я их научил, смутно помня с детства. И теперь каждый, как написал историк деяний Академии Ильдики:
Изрядно песни складывать умел,
Умел читать он, рисовать, писать,
На копьях биться, ловко танцевать
На копьях – этому мы их не учили. Кажется, и все. Правда, преданные мне любимые ученики прониклись моими идеями, и готовы были пойти за мной куда угодно.
По ночам они будоражили город, бродили толпой с фонарями, и кричали в соответствии с моим учением о двух типах мышления.
– Ищем человека!
Наверно, это придумал Остромысл.
* * *
Гуннский муравейник жил своей жизнью, толкаемый силой инстинкта, с размеренным беганьем с былинками, над которым довлеет матка – власть. Казалось, он отверг все наши усилия стать ближе друг другу, как нечто опасное и вредоносное, расшатывающее прочные устои стабильности. Меня везде слушали с любопытством. И тут же забывали бесполезные им мысли о каком-то абстрактном самопознании.
Меня поражает способность живого мутировать. Кто в нем устремляет гены в новые состояния, до такого сверхуровня, когда инстинкт жизни прорывается в человеческое сознание? И оно ради самосохранения готово вылиться в любую форму социального поведения. Настолько приспособилось, цепляясь за жизнь и неистребимое размножение, что в основном оставалось живым и умирало естественной смертью. Войны и казни уносили сравнительно мало людей. Кроме, конечно, божественного гнева – чумы или трясений земли.
Сознание «нового гунна» под влиянием господствующего мнения вылезает в одну сторону, порой во что-то самое нелепое, и даже погромное, начисто забывая иные выходы. Погромность убеждений была обращена в нашу сторону. Больше того, я шкурой ощущал, что в толпе взыграл инстинкт старушки, подбрасывающей хворост в костер Джордано Бруно.
В «позорах», зрелищах и газетах прочно сложилось мнение о нашей вольной Академии как источнике заразы, растаскивающей цельность предания на кусочки, и угрозе гибели цивилизации.
Мы узнали, что в парламенте готовится закон, запрещающий все, что вылезает из грубого суконного кафтана официальной пропаганды.
