— А жаль. Я б тебе такого горячего влындил! — Для наглядности он согнул в три погибели мосластый палец и с маху щелканул им себя по лбу. Убедительно получилось, он даже поморщился. — Но ты не думай, что открутился. От меня не открутишься.
— Напугал, — сказал я. — Аж коленки трясутся.
— Хе, — миролюбиво осклабился парень.
Больше всего я боялся, что выйдет сейчас Лиля, и тогда этот ушастый наверняка придумает какую-нибудь пакость, чтоб испортить нам настроение.
Презрительно сплюнув, я отправился в глубь двора. А когда оглянулся, в проломе никого не было.
На том пустыре-огороде мы и повстречались с Лилей. Мама отпустила ее погулять ненадолго, только во двор, поэтому мы не сразу придумали, чем бы интересным заняться. Просто стояли среди редких, жухлых стеблей, жмурились то на солнце, то на беспечного милягу-чучело в драной ушанке и говорили так, ни о чем.
На Лиле было коротенькое, в обтяжку, пальтишко и несоразмерно большие резиновые боты, как видно, доставшиеся от старшей сестры. Ноги ее в такой обуви выглядели тонкими и длинными не по росту. Я приметил, как стыдится она такой несуразности, переминаюсь с ноги на ногу, и старался не глядеть вниз. Подумалось: могла и вовсе не пойти сегодня гулять, причину для отказа всегда легко выдумать, а вышла, значит, ей со мной интересно. И так пожалел я, что не надел привычных валенок с калошами…
Не помню, о чем мы говорили в тот раз. Помню лишь, как ушла настороженность из сузившихся ее глаз, и они засмеялись, распахнулись доверчиво, во всю ширь. Мне тоже хотелось смеяться, по поводу и без повода. Без повода даже лучше, азартнее получается.
Под высокой завалинкой дома пробивал себе дорогу юркий, тоненький ручеек. Мы помогли ему одолеть завал из листьев, и он зажурчал для нас одну из самых переливчатых своих песен. Расчищая еще один завал, мы разом взялись за толстый березовый прут и потянули — каждый к себе. Уступать не хотелось. Я схватил Лилю за руку, чтобы разжать ее пальцы, но они были цепки и долго не поддавались.
А потом прут куда-то исчез, и оказалось, что стоим — рука в руке — и молчим. Над нами рвались в вышину, исходили запахами спелые, клейкие уже почки. Чирикали взахлеб воробьи. Ручей приборматывал еле-еле, вновь запруженный листвой. Надо было б расшевелить его снова тем прутом, да вовсе непослушными стали руки. Я готов бы простоять так хоть всю жизнь, чувствуя, как подрагивает в моих пальцах не остывшая от возбуждения ладошка.
