— Слышали… Геннадий Тарханов сегодня ночью арестован!
— Ну!
— Вместе с Николаем Ивановичем.
— За что?
— Неизвестно. Говорят, нашли много нелегальщины…
— Типография взята…
— Врешь! Никакой типографии, а склад нелегальной литературы…
Воображаю эти тревожные разговоры, тревожные лица, тревожные слухи…
А за что я, действительно, взят? Ведь ничего предосудительного у меня в комнате не нашли. Чорт их знает! Загадочно. Впрочем, на первых же допросах всё это должно выясниться. Подождем, над нами не каплет. Жаль вот, нет французской булки. Палаша всегда приносила еще тепленькую. Палаша!.. Славная баба: заплакала, когда меня увозили, и спрашивает у жандарма:
— Куда вы его, идолы, увозите? Что он вам помешал?..
— Молчи, а то протокол составлю…
— Составляй!.. Больно я испугалась. Мало вам одного, обоих забрали!..
— А славная старуха — мать у Николая Ивановича: как она гордо говорила с жандармами. Ни одной слезинки!
— Я вам ничего не скажу: если угодно, можете и меня в тюрьму…
Молодец старушка!.. Хорошо! Много на свете честных, стойких людей.
— Ну-ка еще стаканчик, господин политический арестант!
— Гм… Политический арестант. Я — политический арестант. Неужели? Да, это несомненно. Зоин жених — политический арестант…
Н-о-очь, успели мы всем нас-ла-диться…
Что ж на-ам делать, не хо-о-чется спа-а-ать…
Стук в железный засов двери, потом появление стражника.
— Петь здесь не полагается. Здесь — тюрьма, а не дома!
— Тюрьма? Я и забыл, братец…
— Вот вам обед.
— Уж обед? А я еще чай не кончил…
— Не мое дело. Нам нельзя с политическими разговаривать.
— Нельзя? Почему?
— Так. Приказ такой.
— А ты — женатый?
— Я-то? Женатый… У меня трое детей… В деревне…
— Скучаешь, поди?
— Конечно! Сам слободен, а всё одно что политический… Нельзя нам…
— Погоди-ка!..
Махнул рукой и ушел, не оборачиваясь. Вот чудак! Ну-ка, что у вас за обед? Поди, не хуже кухмистерской Волкова… Гм!.. Что такое и как оно называется?.. Что-то в роде щей: плавают кусочки капусты, пахнет кисленько, цвет — янтарный. Попробовал. Гм… Нет, у Волкова всё-таки добросовестнее. Хлеб ничего себе, корочка даже не без пикантности. Надо есть: другого не дадут. Главное — набить чем-нибудь проклятое брюхо, а там наплевать… Эх, да тут еще каша гречневая!.. Ну, унывать нечего. У других и этого нет… одним чаем пробиваются… Удивительно: все щи съел и всю кашу! А всё-таки неудовольствие на пищу выразить следует, а потом устроиться на собственное иждивение: за восемь рублей можно получать и здесь приличный моему званию обед. А теперь поваляемся и помечтаем о Зое, о моей милой невесте. Эх, голубка, как бы я хотел очутиться теперь с тобой на волжском пароходе!.. Помнишь? Синяя ночь, мириады звезд, соловьиные песни в горах, красные и зеленые огоньки, эхо свистков протяжных, иногда грустных таких… Сели бы мы с тобой где-нибудь в темном уголке на балконе и, прижавшись друг к другу, стали бы смотреть то на звезды, то в глаза друг другу. Ветерок бы играл прядью твоих золотых волос и щекотал бы мне щеку…
