— Братцы! Братцы! Не пускать сюда буржуазию…
А в углу снова пение:
Укажи мне такую обитель,
Я такого угла не слыхал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не страдал…
— Господа! Профессор Загоскин!
— Тише!
— Профессор Загоскин!
— Качать!
— Качать! Качать!..
И любимый профессор, под гром аплодисментов, плавно взлетает в вышину, беспомощно взмахивая руками… А наверху — победные взрывы мазурки из «Жизни за царя» и глухой топот бесчисленных ног: словно там целый эскадрон носится по паркету, потрясая оружием…
XXI
С головой ушел в общественные дела: я — библиотекарь, судья чести, казначей землячества, курсовой староста… Хлопот и беготни — не оберешься. Не хватает времени. Наука уже не кажется, как раньше, самым важным и первым делом. Товарищи относятся с уважением, да и сам чувствуешь, что ты — не заурядный первокурсник, а — «сознательная личность», о которой пишет в своих письмах Миртов… Неутолимая жажда работать — неудовлетворенность от сознания, что надо делать что-то большое, значительное, а делаешь пустяки… Как подойти к этому большому? Как попасть в настоящее дело?.. Всё стоишь где-то в стороне, сбоку, около. Конечно, и на этом месте ты полезен, но в душе есть смутное предчувствие, что не пришел еще твой настоящий час…
— Николай Иванович! Я хочу поговорить с вами…
— Отлично. В чем дело?
— Я хочу поступить в партию…
— Ну-с!
— Как это сделать?
— Почему же вы спрашиваете об этом меня? Это странно.
— Я думал, что вы… вы… можете…
— Напрасно. Я вам не давал повода.
— Вы мне не доверяете?.. — спрашиваю, опустив голову, и вспыхиваю от обиды. На глазах — слезы. Губы дрожат.
— Обижаться тут не на что: если бы я был даже в партии, я уклонился бы от этого разговора. Мы еще мало знаем друг друга, и потом… вы делаете свое дело, помогаете, вы на своем месте… Вы, государь мой смешно рассуждаете: поступить нельзя, надо сделаться…
— Не понимаю… Как это сделаться?.. Сам я не могу сделаться…
— А вдруг вы уже сделались?
— Даю вам слово, что — нет… Иначе я не просил бы вас… Не понимаю…
— Не сердитесь. Я вас люблю и уважаю… Юны вы еще… Не закалились…
— Но вы мне верите?
— Да. Кто это… в альбоме?.. Сестра ваша?
— Это… Это… одна знакомая девушка.
— Какое милое лицо!..
— Да…
Когда вышел Николай Иванович, я раскрыл альбом с родными и знакомыми и отыскал портрет Зои. Чем-то родным и далеким повеяло на меня от него и грусть о чем-то прошлом и милом стала наполнять душу. И чем дольше я смотрел на портрет, тем сильнее становилась грусть. С печальной улыбкой смотрели на меня знакомые глаза, и нежная застенчивость светилась в них затаенным огоньком пугливой девичьей любви. Ведь снималась она для меня, «на прощанье»!.. И вдруг я вспомнил золотисто-розовый вечер на Волге, пароход, окно каюты и девичье личико, смущенное, украдкой бросающее на меня пугливый любящий взгляд:
