Ничто не изменилось в привычках нашей жизни со смертью Вовочки; всё шло обычным порядком. Только Калерия не появлялась за столом во время чая, завтрака и обеда. И я как-то чувствовал ее отсутствие и замечал прежде всего пустой стул рядом. Как-то смутно беспокоил меня этот пустой стул и невольно заставлял думать о Калерии.
— Позовите Калерию Владимировну! — сказала однажды мама горничной, и я вздрогнул.
— Они у Вовочки, — прошептала горничная и не пошла.
— Есть всё-таки необходимо — сказал я мимоходом.
— Они не приказывают их беспокоить, когда у Вовочки.
Мама вздохнула и сказала:
— Что имеем не храним, а потерявши, плачем. Когда жив был, так — не надо, а теперь…
— Как это жестоко, мама, говорить так!..
Все тетки поддержали маму: начали торопливо шопотом перечислять недостатки и грехи Калерии. «Эх, вы, галки!» — подумал я, и мне захотелось наговорить им дерзких, обидных слов и заступиться за Калерию.
— Достойным и добродетельным теперь следует помолчать и предоставить суд над матерью Богу и мертвому сыну!..
— Защитник какой!.. Присяжный поверенный.
— Должно быть, по любовным делам… — в два голоса затараторили тетки. И это было так противно, что я встал из-за стола и, резко двинув стулом, ушел из столовой.
На второй день вечером ко мне в беседку вошла Калерия. Лицо у нее было строгое, глаза как-то тускло мерцали под полуопущенными ресницами и во всей фигуре, тонкой и гибкой, как и в походке, была утомленная покорность и тихая печаль пред свершившимся…
— Геня! — сказала она просто и ласково, — могу я попросить вас…
— Конечно, Калерия!..
— Мне хочется похоронить ребенка в ограде. Надо переговорить об этом с батюшкой. Мне тяжело самой… Может быть, вас не затруднит…
— Конечно!.. Сейчас поеду и…
Калерия опустилась на диван и, закрывшись платком, вдруг заплакала.
— Прости… Мне так тяжело… И некому сказать об этом!..
Я смотрел на нее и думал: так недавно еще ты сидела на этом самом диване, весело смеялась, играя красным шарфом и сверкая в темноте черными бесстыдными глазами, а теперь сидишь и беспомощно, как маленькая наказанная шалунья-девочка, плачешь… Я тихо приблизился к ней и, положив руку на ее склоненную спину, сказал:
— Бедная!..
— Поезжай! — прошептала она, отняв от глаз платок, и неподвижно устремила взор в пространство.
— Теперь — одна! — прошептала она и, встав с места, постояла на пороге.
— Что-то еще я хотела сказать тебе… Забыла… Поезжай!
И вышла, потирая лоб тонкими пальцами.
