За все про все отмерили мне двенадцать. Отправили в Чувашию в экспериментальный лагерь. Режим как в концлагере. Я окончательно перешел к блатным. Отсидел десять раз по пятнадцать суток, и меня отправили в Саратовскую область в крытку в Балашов. Она называлась кузницей воров. Блатных там ломали. В Балашове пытали голодом — некоторые зэки не выдерживали и нападали на вертухаев, когда те ели пирожки свои вонючие; забивали до полусмерти. Надзиратели были настолько неграмотные, что подходили к зэкам и по букве копировали фамилии с наших бирок на робе. Некоторых заставляли выступать по местному радио и говорить: «Я, такой-то вор, отрекаюсь...» И это было уже после Олимпиады в Москве, где ласковый мишка летал, а в сотнях километрах пусть плохих людей, но убивали за убеждения. Начальник оперчасти у нас был там некий Константиныч. Он меня часто вызывал и говорил, что, мол, я из приличной семьи, грамотный, а все по баракам усиленного режима шатаюсь, что меня жена-красавица не дождется.
Я ему отвечаю: «Константиныч, к чему эти беседы?» А когда он пообещал, что меня опустят, я разбежался и головой своей в его башню воткнулся. Называлось это — взять на Одессу. В карцере по моей просьбе блатные вытащили штырь из нар и алюминиевой кружкой вбили его мне в правое легкое. Тогда меня и отправили на больничку. Обошлось, а то бы пришлось вешаться.
Как пришел Горбачев, начались послабления нам. То есть даже к нам начали относиться по закону — перестали пытать. И как-то отпираю я кормушку и вдруг вижу, как Константиныча ведут — руки за спину. Может, так нехорошо поступать, но я не выдержал и кричу: «А тебя жена-то дождется?!» Он мне в ответ: «Ты неправ, мы теперь по одну сторону». Я ему: «Нет, старичок, мы теперь, как на дуэли, еще ближе сошлись, только у тебя по ходу волыну заело».
А ему за пытки, за доведение до самоубийств тоже двенадцать накинули, чтоб не дуло. Мы радовались Горбачеву, уважали его. Наверное, так же радовались зэки, когда Сталин сдох.
Действительно, к этому времени в стране только официально состояли на учете несколько миллионов алкоголиков. От пьянства в СССР гибли сотни тысяч мужчин, от Олега Даля и Владимира Высоцкого до безвестных работяг.
Политбюро приняло решение не вводить сразу сухой закон, а постепенно сокращать производство спиртного, компенсируя потери бюджета за счет увеличения цен на него. Количество магазинов, торгующих алкоголем, резко уменьшилось. Те немногие, которым еще разрешалось продавать спиртное, могли делать это лишь с 14.00 до 19.00. На одного покупателя — одна бутылка. Мера оказалась настолько непопулярной среди населения, что у многих возникло ощущение абсурдности происходящего: «В шесть утра поет петух, в восемь — Пугачева, магазин закрыт до двух, ключ — у Горбачева». Режим окончательно перестали воспринимать всерьез. Прямой практический результат — повсеместное появление пьяных углов, где цыгане и предприимчивые гопники ночами продавали водку втридорога. Впервые в советской истории в небывалых размерах расцвело производство низкокачественного контрафактного алкоголя. Между тем водка занимала почти четверть всего товарооборота в СССР. Потери государственного бюджета за первые два года антиалкогольной кампании составили чуть меньше 50 миллиардов рублей.
