В зеркале забвения | страница 49
Справедлива ли смерть по отношению к человеку? Она неизбежна, и, в конце концов, человек смиряется с ней. Есть смерть и есть забвение. Брамс и Шиллер давно истлели в могиле, а их произведение до сих волнует не только Незнамова, оно в свое время взволновало до слез и потрясения молодого писателя Юрия Гэмо. Как же так? Если в этом мире, где сейчас находится Незнамов, нет и следа Юрия Гэмо и его произведений, значит, миры не совсем параллельны? Если есть Незнамов — то нет Гэмо, если есть Гэмо — то нет Незнамова… Отсутствие Гэмо в современном мире, никем не замечаемое, кроме Незнамова, не обедняет мир. А вот исчезни Шиллер и Брамс, все бы заметили эту черную дыру… Черные дыры. Не очень давно астрономы открыли их существование, и Незнамову даже доводилось в популярной литературе читать о провале в эту дыру материи. о предположении, что в этой самой черной дыре мир как бы выворачивается наизнанку.
Незнамов немного волновался, шагая мимо белых колонн, уходящих вдаль, к сверкающий трубам органа. Чопорная и чинная публика медленно рассаживалась в креслах, многие здоровались между собой: они знали друг друга, являясь завсегдатаями этого прекрасного зала.
Вся атмосфера приготовления к музыкальному действу, напряженная тишина и даже разноголосые звуки настраиваемых инструментов заранее рождали соответствующее настроение.
Первой исполнялась альт-рапсодия, опус 53, волнующая музыка, женские голоса, взывающие к самым сокровенным струнам души человека. Как может земной человек, обладающий обычными человеческими чертами, созидать такие небесные звуки, поднимающие к вершине небосвода, уносящие к далеким звездам, к мерцающим созвездиям? Ведь этот самый Брамс ел и пил, любил женщин, наверное, сердился и ругался, смеялся, бывало, маялся животом или зубной болью… Может быть, действительно правы те, кто утверждает, что истинное художественное произведение — это способ общения Бога с человеком? На этом концерте все исполняемые вещи волновали и трогали душу — и 54 опус, и 82, и особенно «Нанние», плач по умирающей, увядающей красоте, которая никогда не воскресает, неумолимо превращается в тлен, и только память остается о ней отблеском музыки, вечной поэзией.
Незнамов вышел в серебряную ночь и медленно пошел по Невскому проспекту, среди редеющей толпы гуляющих. Он еще был во власти музыки, чувств, навеянных волшебными звуками, внутренним слухом он еще внимал звучанию оркестра, голосам хора, и светлая тоска не таяла в его душе, тихо плача о невозвратной и навсегда ушедшей красоте. Он вспоминал свою жену, несколько счастливых лет, когда будущее казалось безмятежным и светлым, уже предопределенным ведущей силой советского общества — политикой партии большевиков. Он тогда беспредельно верил в нее, и, хотя видел вокруг себя, и прежде всего в среде районного партийного начальства, обилие проходимцев и жуликов, его вера в чистоту идеалов не знала колебаний. Он и не настаивал на вступлении в партию из ощущения собственной неполноценности для служения высоким целям. Он чувствовал, что его просто на это не хватит, тем более после смерти жены, когда он только и был занят своим, сыном… И еще — эта его тайна двойного существования, пусть хоть мысленное, но пребывание в другой жизни, которое резко противоречило ясным и непререкаемым основам материалистической философии. Новообращенных, как признавались ему только что принятые в партию, экзаменовали и пытали со всех сторон, вникая во все мелочи их внешнего и внутреннего поведения, и при малейшем сомнении соискатель лишался права вступления в партию, возможно даже и на всю оставшуюся жизнь. Незнамов как бы втянулся в скорлупу, в раковину собственной жизни, существуя без близких друзей, не женившись вторично, хотя несколько мимолетных, не оставивших ни малейшего следа связей у него случилось за эти годы. Ему было вполне достаточно служения газетному делу, которое он исполнял уже почти машинально, чтения книг, музыки и фантастических грез о той, второй жизни, живописных и немеркнущих сновидений, в которых он был другим человеком — писателем Юрием Гэмо.