— Это картина ненецкого художника Панкова, бывшего студента упраздненного Института народов Севера. Примитивно, но некоторым нравится…
Несомненно, это было великое произведение, стоившее всех этих палаток, парящего под церковным куполом самолета и обломков снаряжения арктических путешественников, но Незнамов понял сразу, что у музейного служителя об этом другое мнение. Ненецкий художник Панков и работник Арктического и Антарктического музея находились в разных временах, которые, разделившись, не сливаются, не соединяются.
Незнамов не считал себя знатоком живописи. Его вкусы не простирались дальше признанных шедевров классического мирового искусства, но именно здесь, у картины ненецкого художника, он вдруг отчетливо понял: величие настоящего художественного произведения и сила воздействия его на человека не зависят от того, в какой манере исполнено это произведение: великое есть великое.
Лучшим местом для чтения, читальным залом всемирной литературы для него был край высокого скалистого обрыва сразу же за маяком. Там Гэмо был вне опасности быть застигнутым отчимом, который, несмотря на свою относительную образованность, терпеть не мог читающего пасынка. Сколько книг было порвано, облито жиром морского зверя, вымазано в собачьем дерьме! За потерю книг Гэмо не раз лишался права пользоваться школьной библиотекой. Тогда он прибегал к помощи друзей или же брал книги в библиотеке полярной метеорологической станции.
Внизу под обрывом Ледовитый океан отбивал ритм в свой бубен — морской берег, кричали птицы, свившие гнезда на отвесной скале, хрюкал морж и порой долетал свистящий вздох китового фонтана. Когда глаза уставали от шрифта, Гэмо обращал взор на водную поверхность и видел перед собой как бы оживший, ставший действительностью глобус, ту его часть, которая примыкала к штырю земной оси и синевой растекалась вокруг закрашенных белой краской льдов Северного полюса.
Биографию Сервантеса, написанную Бруно Франком, Гэмо прочитал сразу же после «Дон Кихота». Жизнь автора бессмертной книги оказалась не менее бурной и драматичной, нежели деяния, возвышения и падения Рыцаря Печального Образа.
Почему в своей главной и великой книге Сервантес не описал свои приключения, свою многострадальную жизнь, полную мучений как нравственных, так и физических, свои унижения и мечты о достойной жизни, когда мог спокойно сочинять свои бессмертные произведения, которые он, по всей видимости, не считал таковыми? Да и сам великий роман, написанный как пародия на рыцарские романы, обрел совсем иной смысл, усиливавшийся со временем, о котором Сервантес и не подозревал.
