— А если об этом узнает Кошкин?
— Надо как-то скрыть от него.
— Все равно разузнает, — твердо сказала Валентина. — Твои же собутыльники первыми растрезвонят об этом по всему вашему Союзу писателей.
Валентина не любила ходить в Дом писателей, лишь изредка выбираясь на какой-нибудь закрытый просмотр западного фильма, который крутили только для представителей интеллигенции.
Чаще всего эти походы заканчивались в ресторане, где на непьющего писателя смотрели как на ненормального, а раз, когда Гэмо попытался отказаться от угощения, поэт Копьев заметил:
— Гитлер тоже был трезвенником…
Автобиографическая повесть была высоко оценена прессой, но опять же как свидетельство того, как рожденный в темноте и невежестве первобытной жизни чукча приобщается, благодаря ленинской национальной политике, к современной культуре. Повесть вышла в «Роман-газете», принеся довольно ощутимый доход, и даже фигурировала в первом списке книг, выдвинутых на соискание Ленинской премии по литературе.
Однако, перечитывая написанное, Гэмо все чаще проникался отвращением к собственному тексту. Конечно, были и хорошие, даже блестящие страницы, но в целом — вязкая болтовня, часто переходящая в рваную ткань повествования.
— Мне кажется, — утешала его Валентина, — это от того, что ты хорошо знаешь классическую литературу, от твоей способности самому анализировать текст. Ты часто смотришь на свое произведение, как патологоанатом на труп, а не как просто человек, который воспринимает не идеальную жизнь, а такую, как она есть на самом деле, со всеми ее пороками, недостатками и достоинствами… Это все равно, как если бы при пользовании какой-нибудь красивой вещью все время держать в уме, как она сделана, или смотреть на красавицу, как на вместилище разных органов, часто не очень симпатичных…
Своими сомнениями и мыслями Юрий Гэмо делился только с Валентиной.
А для всех остальных он был благополучным советским писателем, активно эксплуатирующим свое происхождение, используя при этом национальную политику, поощрявшую поддержку талантов из малых, отсталых народов.
Незнамов часто думал: ну, хорошо, он сам, может, и не оставит заметных следов своей жизни, но Юрий Гэмо ведь был довольно видным представителем, как тогда выражались, «советской творческой интеллигенции». Неужели та граница, которая отделяет его время-пространство от времени-пространства Юрия Гэмо, настолько прочная и непроницаемая, что в действительности Незнамова вообще не может быть никаких следов присутствия его чукотского двойника?
