Но Сэм носил фамилию Финк[32], что ей очень нравилось, это было как бы насмешкой над ее отцом, который ко времени ее свадьбы давно уже овдовел и сильно болел, но с ним все еще консультировались по телефону как с крупным специалистом в сфере коммунального обслуживания; он умер, прочитав в газете, что Гитлер вошел в Вену. «Но он же долго не продержится, — саркастически прошептал он, борясь с прогрессирующим раком горла. — Немцы слишком интеллигентная нация, чтобы терпеть такого идиота». Но конечно же, она к тому времени уже понимала, что это вовсе не так, знала, что мир катится к собственному концу, и ее отнюдь не удивило бы, если бы тем же вечером она увидела на Бродвее американских штурмовиков в форменных фуражках с затянутыми под челюстью ремешками. Было уже опасно появляться летними субботними вечерами где-нибудь в Йорквилле[33], в верхней части Ист-Сайда, где немцы собирались на свои демонстрации, издевались над евреями и прославляли Гитлера. У нее была не слишком семитская внешность, но ее всегда охватывал страх потенциальной жертвы, когда она проходила по Восемьдесят шестой улице мимо этих мужланов с толстенными шеями.
Когда ей еще не было двадцати, она часто задумывалась: неужели она никогда не будет красивой или даже просто гениальной? И чего тогда следует ожидать? У нее было такое ощущение, что она окружена слишком широким пространством, ей требовалась стена, которую нужно преодолевать.
Ее отец, человек изящный и элегантный, с благородной посадкой удлиненной головы, придерживался самых старомодных взглядов, во всяком случае, она так считала в приливе своей только что обретенной революционной независимости. Сидя в прохладной и полутемной квартире на Уэст-Энд-авеню, она поглаживала его холодную руку и благодарила свою счастливую звезду, вернее, собственную проницательность и ум, которые навсегда отвратили ее от всей этой европейской мишуры: тяжелого столового серебра, чрезмерно мягких стульев и кресел, чудовищных размеров восточного ковра, от прямо-таки жуткого веса их чайного сервиза и смешной уверенности в будущем, которую он некогда внушал. Если уж она не была красавицей, то выросла по крайней мере сильной и свободной от папиных иллюзий. Но теперь, когда он стал слабым и по большей части просто лежал с закрытыми глазами, она уже могла позволить себе признать, что вполне разделяла эту его приверженность высокомерному изяществу и элегантности, что беспокоилась и тревожилась о многом, делая вид, будто все это ее совершенно не волнует — в отличие от матери, которая вечно вопила, что волнуется и беспокоится, но на самом деле ей было глубоко наплевать на все, что происходит вокруг. И конечно же, папа принимал как данность существующую в мире несправедливость, она была для него явлением столь же естественным, как перемены погоды. Человек внешне обычный, спокойный, он очень быстро уставал от людей предсказуемых, и это связывало, объединяло ее с ним как двух заговорщиков. Ей доставляли истинное удовольствие его завуалированные издевательства над единообразием и единомыслием, они служили топливом, питавшим ее мятежи против матери. За день до смерти он улыбнулся ей и сказал: «Не беспокойся, Дженис, ты достаточно хороша собой, у тебя все будет в полном порядке, потому что ты сильная». Если б только этого «все в порядке» было достаточно!
