Пока я шел домой, мимо больших домов, где жили работники НГО, министры и бизнесмены, мимо индийских и ливанских ресторанчиков, откуда слышался смех, я думал сперва о Джамиле и о том, как она будет счастлива, когда узнает, что я нашел ей работу у Пира Хедери. А потом вновь представил себе невозможное горе Хаджи Хана, которое тот должен был испытать при виде залитых кровью тел своих близких, уснувших навсегда.
Я понимал его боль. И почти чувствовал ее сам.
Удивительно, но иностранцы, приезжающие в нашу страну, только и могут что твердить о ее «захватывающей дух красоте» и о «благородстве и отваге» нашего народа. Хотя истинная реальность Афганистана – это боль и смерть, и среди нас нет ни одного человека, которого они не коснулись бы так или иначе. Война – то с русскими, то с моджахедами, то с талибами – отнимала у нас отцов и братьев; ее отголоски продолжают отнимать у нас детей, а ее последствия сделали нас нищими, как бродяги.
И пусть иностранцы толкуют о прекрасных пейзажах и национальных добродетелях, а мы без колебаний променяли бы их на одно-единственное мгновение мира – благодатное мгновение, когда скорбь, пустившая корни в нашей земле, оставила бы нас и отправилась терзать кого-то другого.
* * *
Когда я пришел домой, всюду уже горел свет, и, заглянув в окно нижнего этажа, я увидел в гостиной Джеймса и Мэй. Они развешивали разноцветные гирлянды.
Из кухни доносился сильный запах спиртного, я сунулся туда узнать, в чем дело, и увидел мать – она мешала ложкой красную жидкость в большой кастрюле, где плавали еще апельсиновые дольки и какие-то травы, и пританцовывала под любовную песню на хинди, которую орало радио.
– Это вино? – спросил я.
Мать вздрогнула от неожиданности и остановилась.
– Его запрещено пить, Фавад, а не размешивать, – сказала она и засмеялась, отчего я заподозрил, что она успела надышаться винными испарениями, как Спанди – дымом сигарет Исмераи.
– Фавад, мальчик мой! – в кухню заглянул Джеймс. В волосах у него сверкали блестки. – Помоги-ка мне!
Я прошел за ним в гостиную, где сейчас негде было ступить от свисавших с потолка и стен гирлянд. В одном углу комнаты приютилось маленькое пластмассовое деревце, и всюду – на окнах, столах, шкафах – были расставлены свечи.
На полу, рядом с разожженным для тепла бухари [13] , сидела Мэй и склеивала вместе какие-то бумажные полоски. Увидев меня, она улыбнулась.
Все сошли с ума – понял я и, пока Джеймс не успел меня чем-нибудь занять, быстро спросил:
