Потом вперед вышел мужчина, который был, как я догадался, дядей Спанди с отцовской стороны, и помог ему выбраться наверх, где стояли, дожидаясь окончания этой скорбной работы, все остальные. И взялся крепко за рукав его шальвар камиз, чтобы помочь ему устоять на ногах, ибо ноги его ослабели от слез.
Один за другим мимо них начали проходить к могиле все собравшиеся, чтобы бросить поверх камней несколько лопат земли.
В длинной веренице мужчин я заметил вдруг краем глаза что-то голубое и повернул голову, желая разглядеть получше. И испытал потрясение, увидев Пира-дурачка, смотревшего прямо на меня. Его глаза были полны слез, и, когда они встретились с моими, зрение мое затуманилось окончательно, и лицо Пира расплылось.
Мне и в голову не приходило, что сумасшедший тоже может горевать о мальчике, и я испытал вдруг жгучий стыд за все наши насмешки над ним, поскольку понял внезапно, что сердце у него такое же доброе, как и у любого другого человека, находящегося здесь.
Глаза я вытер как раз вовремя, чтобы увидеть, как Пир выходит вперед и берет лопату у другого мужчины, собираясь высыпать на Спанди три холмика земли.
И вовремя, чтобы увидеть замешательство на лице Хаджи Хана, повернувшегося в этот момент к Джорджии. Впрочем, в ее глазах тоже отразилось неимоверное удивление при виде человека, чьи ноги были босы и покрыты грязью, волосы свалялись в плотный колтун, а тело было украшено совершенно невероятной голубой замшевой курткой, сшитой явно для женщины.
После смерти Спанди я, наверное, немножко сошел с ума, потому что никак не мог привести в порядок свои мысли и чувства. Как ни старался сосредоточиться и взять себя в руки, ничего не получалось. То я был печальнее самой печали, то ярился, как ужаленный слепнем бык, то не чувствовал вовсе ничего – настолько ничего, что думал даже, не отнял ли у меня Бог способность ощущать боль, как не ощущают ее прокаженные, когда крысы отгрызают им пальцы.
Прежде меня пугали рассказы Джахида о прокаженных – якобы по ночам у них исчезают носы, потому что лицами их лакомятся всякие звери, – но сейчас это не казалось таким уж страшным – исчезать постепенно во сне. Однако, когда на следующий день после похорон Спанди я поведал об этом Пиру Хедери, старик меня, похоже, не понял.
– Посиди-ка ты, пожалуй, дома несколько дней, – вот и все, что он сказал.
Джамиля из-за слез своих тоже пока не появлялась в магазине, и я согласился.
Но, к великой моей досаде, все взрослые в нашем доме считали, кажется, что лучше будет, если меня чем-то занять, и придумывали то одно, то другое, пока дело не дошло наконец до игры под названием «Твистер». И когда они начали завязываться узлами на полу, я просто вынужден был сказать им:
