– Ого! Это ты где надыбал эдакую парсуну?
– Не парсуну, а пейзаж, – поправила его Татьяна. – Парсунами раньше называли портреты.
Алексей рассказал о своей утренней находке и специально обратил внимание на нее Людмилы Тихоновны:
– Вот, баба Люда, чего я вас про Павловский пруд спрашивал. Тут внизу написано, что это он и есть. Да только не очень-то похож или я там не бывал давно.
– Да не тычь ты мне в рожу доской энтой! Видела я ее у Прасковьи не один раз. Она как-то даже хотела ее на стенку повесить, да я отговорила – уж больно чудна картина, коли приглядеться. Павлов пруд-то и есть. А узнать мудрено, дак что ж удивительного, ее ведь еще едва ли ни дед Прасковьин писал, уж когда не скажу, но лет полтораста наверняка тому как.
– А как она оказалась у Прасковьи Антиповны? – заинтересовался Рузанов. – Я в том же сундуке нашел еще два здоровенных бронзовых канделябра.
– Прасковья сказывала, что как еще в восемнадцатом годе барский дом пожгли, то крестьяне все подчистую добро оттуда растащили, а картину эту и свечники еще будто пращур ваш для помещиков делал. Вот они Прохоровым и достались. А как уж там в подробностях все было, не знаю, Прасковьюшка не сказывала, да и сама могла не помнить, ей же в то время и было токмо годков шесть или семь.
Алексей хотел было тотчас отправиться за молотком и гвоздями и привесить картину на стену, но, подумав, просто поставил ее на стол в самый красный угол под образа, решив, что более подходящее место для фамильной реликвии выберет позже.
Людмила Тихоновна сразу засобиралась, поблагодарила за угощение и, предварительно узнав, что баню новый хозяин намеревается топить не раньше пятницы, ушла.
Когда наступил вечер, Скорняков с Танькой по теплой погоде оба стали располагаться на терраске, так что Алексею дома приходилось ночевать одному. Не зная, чем себя занять, он уселся за стол и некоторое время раскладывал пасьянс, хотя в голове у него изрядно шумело и глаза уже закрывались. Неожиданно его внимание привлекла стоявшая все в том же красном углу картина. Рузанов с удивлением и даже некоторым тревожным, почти суеверным испугом заметил, что под воздействием тускловатого света лампочки, висевшей под выгоревшим клеенчатым абажуром на потолочной матице и освещавшей как раз ровно стол и божницу, оставляя все остальное помещение в полутьме, краски на картине не то чтобы заиграли по-новому, а стали проступать некоторые дополнительные, незаметные прежде при свете дня детали.
