— По литературе? — проявляя настойчивость, выпытывал Вараниев, косо глянув на Макрицына, безучастно слушавшего диалог.
— Биохимия, генетика. Все остальное — хобби, не более того, — пояснил Ганьский, наливая очередные пятьдесят граммов.
Удовлетворенный ответом, Вараниев взял ложку, зачерпнул из котелка уху и результатом дегустации остался доволен. Затем полюбопытствовал:
— А вы все стихи знаете, что на русском языке написаны?
Ганьский засмеялся и, выпив без тоста и не закусывая, ответил:
— Нет на свете человека, знающего все стихи. И никогда не будет даже читавшего все стихи, изданные в стране. Это физически невозможно, поверьте. Именно фи-зи-чес-ки, — медленно произнес ученый. — Причем я говорю о стихах, написанных поэтами.
— Кто же еще стихи пишет, если не поэты? — удивился Шнейдерман.
Ганьский усмехнулся:
— Рифмосложением, порой неплохим и не лишенным смысла, чаще занимаются не поэты. И я предполагаю ваш следующий вопрос: какова разница между поэтами и рифмослагателями? Или я не прав?
— Прямо из головы прочитал! — восторженно согласился Шнейдерман.
— Поэт — это тот, кто пишет стихи в состоянии тахикардии, а «поэзия — есть тайнопись неизреченного», по гениальному выражению Вячеслава Иванова. Был такой поэт.
Коммунисты переглянулись, похоже, не уловив смысл сказанного. А Аполлон Юрьевич, попросив прощения, отлучился.
— Умный мужик, — шепотом произнес Шнейдерман. — Но кажется, с башкой у него нелады — уж слишком умный.
Молчавший до сего момента Макрицын возразил:
— У него с башкой все в порядке. И порядка в ней побольше, чем у нас троих вместе взятых. Просто он ученый, а мы — нет. Я его хорошо знаю и никаких сдвигов в нем не замечал.
— Ты и не можешь их заметить — у тебя самого в башке одни сдвиги! — высказался Шнейдерман.
— Боб, тебе не надоело цепляться к Еврухерию? — вмешался Вараниев. — Он же тебя никогда первым не трогает. И вообще, нам надо к главному переходить. Я сейчас попытаюсь, а вы сидите тихо и не встревайте.
Ганьский вернулся, Виктор Валентинович разлил содержимое котелка по тарелкам. Аромат ухи, получившейся наваристой, нестерпимо гнал желудочный сок. Всего было в меру: и рыбы, и картофеля, и пшенки, и соли, и специй. С черным хлебом и чесноком увлеклись так, что без единого слова уговорили весь котелок. Вдогонку налили еще по пятьдесят. Выпили все, кроме Еврухерия. Тот всегда знал, когда остановиться.
— Итак, что у нас дальше по программе? — спросил Ганьский.
Мнения разделились. Шнейдерман предложил пойти снова рыбу половить и сварить еще котелок. Макрицын заявил, что он не в рыбацкой артели по найму работает и должен отдохнуть. А Вараниев сказал, что неплохо просто посидеть часок-другой и расслабиться, а на вечерней зорьке порыбачить. На вопрос Ганьского о шашлыке ответил, что тот никуда не денется — попозже зажарят. Костер догорал. Макрицын и Шнейдерман растянулись на траве. Вараниев подсел поближе к Ганьскому. Куратор начал издалека, предложив поближе познакомиться, и рассказал о себе, о своем жизненном пути, изрядно соврав. Свою принадлежность к коммунистам скрыл, заявил, что имеет небольшой бизнес по комнатным растениям и неплохо разбирается в них (частично это было правдой: Вараниев всегда испытывал слабость к комнатным растениям, имел их дома в изобилии). Последним утверждением он слегка разочаровал Ганьского, ученому не составило труда определить глубину знаний собеседника вопросами о дереве Леджера, восьмилепестной дриаде и пачули. Не получив ответа, Ганьский продолжал внимательно слушать Виктора Валентиновича. А тот переключился на философские темы и, закончив вступительную часть словами «Мы не настолько пьяны, чтобы не соображать», попросил ученого дать определение понятиям добра и зла.
