Прекрасно отдохнув на природе, по возвращении Ганьский лег на софу, ногами в сторону окна. Это означало, что он будет заниматься поэзией.
Значит, будет жара пронимать до костей,
Прайды львов перекроют все тропы,
Но к воде, невзирая на пляски смертей,
Устремятся в стадах антилопы…
Аполлон Юрьевич записал пришедшие в голову сроки, после чего отправился на боковую — как-никак было полдвенадцатого ночи, и преждевременное утреннее пробуждение давало о себе знать позевыванием и сонным состоянием.
* * *
На следующий день Макрицын пришел, как и обещал, не утром. Приятели редко обговаривали время визита — Еврухерий всегда появлялся ровно в восемь, если только Ганьский не просил его прийти позже.
Дружба Ганьского с Макрицыным была странной, неестественной. Ведь Аполлон Юрьевич являлся личностью незаурядной, мощной, а Макрицын — в общем-то, неплохой человек, но ограниченный чудак, не прочитавший ни одной книги за всю свою жизнь.
Их знакомство произошло случайно, в очереди за колбасой. Продавщица, дама пышных, но неаппетитных форм, белокурая, с начесом и огромным белым бантом на затылке, стояла спиной к прилавку возле разделочного стола и красила губы. После пяти минут ожидания люди начали волноваться. Инициативу проявил Макрицын, задав вопрос:
— Вы скоро будете давать?
На что прозвучал лаконичный ответ:
— Здесь не дают.
Но тем не менее продавщица подошла к прилавку и начала отпускать товар. Название колбасы можно было и не произносить, потому что публику не баловали разнообразием, ассортимент колбасных изделий был представлен одним-единственным сортом.
— Завесьте мне палку, — попросил Макрицын.
В ответе работницы прилавка отразился ее заковыристый характер:
— Палки — в лесу.
Однако она взвесила батончик, вынув из холодильника самый маленький, инвалидной формы — тонкий с одного конца, раза в три шире с другого. А на робкую попытку Еврухерия протестовать, заявила:
— А этот я куда дену? К себе домой понесу?
Гражданин, стоявший позади ясновидящего, засмеялся во весь рот и произнес загадочную фразу:
— Как сосуд из закона Бернулли, ей-богу.
— Не смешно, — обронил раздраженный Макрицын.
— Смешно, уверяю вас, даже очень! — хохоча возразил Ганьский. — Особенно для человека, только что вернувшегося из Женевы.
— Смешно было, когда у вас там кошелек с документами из кармана вытащили, — заметил Макрицын.
Ганьский остолбенел: в Швейцарии у него действительно пропало портмоне.
Мужчины познакомились, разговорились, обменялись телефонами, и с тех пор не было случая, чтобы Макрицын не зашел к Ганьскому хотя бы раз в неделю. У него даже тапки имелись персональные в прихожей ученого, желтые, из кожзаменителя. Правда, от Еврухерия приглашения прийти в гости к нему не последовало ни разу, но Ганьский не придавал этому значения.
