Вопреки опасеніямъ Ѳомича, нашлось между ними и кое-что общее. По вечерамъ, у себя дома, у нихъ съ Пашей происходили длинные разговоры о деревнѣ, объ его отцѣ, о телятахъ, о хомутѣ… Онъ съ величайшимъ интересомъ разспрашивалъ, живъ-ли отцовскій меринъ, походившій на шкуру, набитую соломой; все-ли онъ такъ худъ, какъ прежде, или уже умеръ, а на его мѣсто купили другую шкуру? Цѣлъ ли плетень, выходящій на улицу, или его пробили свиньи головами, а вѣтеръ докончилъ разрушеніе, или онъ сожженъ въ печкѣ въ холодный зимній день, когда не было дровъ?… Иногда онъ хохоталъ надъ собой за эти разспросы, и все-таки спрашивалъ, желая знать мельчайшія подробности жизни родныхъ, друзей, знакомыхъ… Ему не скучно было слушать эти, повидимому, ничтожные пустяки. Но онъ и не былъ веселъ. Слушая Пашу, которая обо всемъ разсказывала толково и сочувственно, онъ иногда смѣялся, но это не былъ веселый смѣхъ.
Онъ всегда садился за столъ и клалъ голову на руки или вдругъ задумывался и ходилъ по комнатѣ, повѣсивъ голову, или вдругъ ускорялъ шагъ и быстро ходилъ, сверкая глазами, какъ будто его что-то обожгло. Но чаще всего онъ неподвижно сидѣлъ возлѣ лампы за столомъ и разспрашивалъ, слушалъ, смѣялся, грустилъ. Повидимому, эти разговоры доставляли ему наслажденіе, и, вмѣстѣ съ тѣмъ муку. Когда Паша умолкала, онъ снова разспрашивалъ, иногда по нѣскольку разъ одно и то же.
— Ну, а какъ отецъ?
— Да что же… батюшка ничего… живетъ, — отвѣчаетъ Паша.
— Старикъ?
— Конечно, ужь старъ становится.
— А работаетъ же?
— Какъ же, вездѣ самъ.
— А если по праздникамъ… шапку въ кабакъ?
— Бываетъ… пья-аненькій придетъ домой и все больше упрашиваетъ матушку не гнѣваться. А матушка налетитъ на него, ударитъ рукой или пихнетъ съ гнѣвомъ, а онъ упадетъ и упрашиваетъ ни обижать его…
— Упрашиваетъ?
— Да. Потомъ заснетъ.
— А кромѣ шапки еще что?
— Бываетъ, шапки-то мало, такъ и сапоги спуститъ.
— Безъ сапогъ?
— Въ старыхъ валенкахъ ходитъ.
Михайло смѣется, представляя себѣ картину, какъ отецъ ходитъ въ валенкахъ по дождю; потомъ задумывается…
— Ну, а мать?
— Матушка ничего… ходитъ все.
— Плачетъ?
— Случается. О тебѣ очень тосковала…
— Старая ужь, чай? Скрючилась?
— Конечно, ужь не молодая. Осторожно ступаетъ, а все-таки ходитъ же.
— Такъ они голодали, когда я ушелъ?
— Нуждались, должно быть, сильно.
— А огородъ съ капустой какъ?
— Что-то я не помню… Должно быть, нѣтъ. Какая ужь тутъ капуста!.
Эти безконечные разговоры тянулись иногда за полночь. Иногда, впрочемъ, случалось, что Миша ни о чемъ не спрашивалъ по цѣлой недѣлѣ. По приходѣ съ завода, онъ тогда ходилъ изъ угла въ уголъ, скучный и разсѣянный. Паша не мѣшала ему, не приставала съ разспросами, но только себя спрашивала: и о чемъ онъ все думаетъ? Едва-ли и самъ Михайло могъ отвѣтить на этотъ вопросъ. Безпокойство его было неопредѣленное, какъ тотъ гнетъ, который является въ мрачный день, когда на небѣ тучи, когда тяжело давитъ что-то. Онъ регулярно ходилъ на работу, гдѣ со всѣми былъ ровенъ, спокоенъ и, повидимому, доволенъ, но приходили дни, когда онъ мѣста себѣ не находилъ. На него вдругъ иногда нахлынутъ силы, и онъ готовъ подпрыгнуть и чувствуетъ, что онъ долженъ куда-то идти, бѣжать и что-то дѣлать, но это мгновеніе проходило, и онъ оставался съ неопредѣленною тоской, недовольный и обезсиленный, какъ будто кто его обманулъ. Эта тоска сдѣлалась, наконецъ, неразлучной съ нимъ, хотя лицо его оставалось спокойнымъ и самоувѣреннымъ. Чего было ему надо?
