Астафьев ждал ответа.
— Можешь, клянусь Богом, можешь! — воскликнул барон, ударяя кулаком по столу и сверкая глазами. — Садись сюда, пиши, а мы доставим твое письмо. Пиши, кому хочешь, проси о заступничестве, может, что и сделают.
— О, благодарю! — взволнованно произнес Астафьев, садясь к столу. — Готово, — сказал он минут через десять, вставая из-за стола.
— Послушай, — подходя к нему, шепотом заговорил барон, — ты не того!.. Чего не вздумай… Видит Бог, все сделал, что мог… еще молить буду… а теперь, послушай… тьфу, черт! — вскричал наконец барон. — Просто скажу, как отец, возьми денег, пригодятся…
И с этими словами он ласково и смущенно протянул Павлуше кошелек.
— А то, может, твоему отцу от тебя передать. А?
Павлуша весь вспыхнул.
— Нет, нет! — воскликнул он взволнованно, отстраняя протянутую руку. — Ни мне, ни отцу ничего не надо.
— Ну, как знаешь! Ну, как знаешь, — отозвался барон. — Подкрепи тебя Бог! Ты невинен.
Барон обнял его и с чувством поцеловал.
— Иди, мой мальчик. Не падай духом. Будь тверд, Бог милостив.
— Я готов, — ответил Павлуша, — я иду, совесть моя чиста. Да устыдятся мои палачи, им не удастся добиться от меня, чего им хочется. Прощайте, я благодарю вас за вашу любовь и ласку.
Барон отвернулся и стал глядеть в окно.
— Из Тайной канцелярии редко кому удается вырваться, — глухо продолжал Павлуша, — значит, все равно погибать. Так об одном только жалею, что не убил этого изверга Бранта, одной гадиной было бы на свете меньше. Прощайте. Не поминайте лихом… я так любил свой полк…
Голос Павлуши оборвался. Плечи барона дрогнули, но он не повернул головы.
Павлуша торопливо вышел в сопровождении Розенберга.
Он не договорил всего своему командиру, он мог прибавить, что ему двадцать лет, что он любит жизнь, любит Настеньку и что он мог бы быть счастливым…
Когда Розенберг, сдав Павлушу с ордером дежурному, вернулся в кабинет, он застал барона все в той же позе, лицом к окну. Плечи Густава изредка вздрагивали.
Розенберг взял со стола бумагу и письма и на цыпочках вышел из кабинета.
"Нигде, нигде, ни в чем нет счастья, — думал Сеня, — везде несчастье".
Сеня был в очень тяжелом настроении: от Эйлера не было никаких известий, Кочкарев несомненно находился в Тайной канцелярии и, кто знает, может быть, его уже пытали, и он не вынес этих пыток.
Как-то на днях заходила навестить сына старая Арина, она рассказала Сене, что Марья Ивановна слегла, едва час какой-нибудь может на ногах провести, что боярышня совсем извелась, сама на себя не похожа, ночи не спит: либо около матери сидит, либо молится. Все заговаривает о монастыре. Плох стал и старик Астафьев. О Павле никаких вестей.
