Сеня радостно улыбнулся, как будто только этого и ждал, и, взяв со стола кусочек свинца, привязал его к хвосту птицы. Птица выпрямилась, и ее крылья дрогнули.
Лицо Сени стало серьезно, почти торжественно.
Затаив дыхание, он нагнулся к птице и коротко и сильно дернул за торчавшую у нее между крыльев веревочку. Птица клюнула носом и закачалась опять на животе. Было слышно, как в ней что-то перекатывалось, все быстрее и быстрее. Но вот дрогнули крылья, медленно поднялись раз, другой, все быстрее, птица сильно откинулась назад и вдруг, поднявшись со стола, мерно взмахивая крыльями, ныряя в воздухе как челнок, подымая то голову, то хвост, с тихим шелестом полетела в угол сарая.
Кровь отхлынула от лица Семена, даже побелели губы, лишь чудесно сверкали неимоверно расширившиеся глаза.
Прижав к груди руки, он восторженно шептал:
— Нашел, Господи, нашел… Он прав… Птица Борели, птица Борели…
Полет волшебной птицы продолжался несколько секунд. Она уперлась носом в стенку сарая и остановилась. Ее крылья продолжали мерно подыматься и опускаться, но она не падала.
Сеня быстро бросился к ней и взял в руки.
Крылья ее быстро и судорожно забились, опустились, и она осталась неподвижна.
Ее душа отлетела до той поры, пока опять не вдохнет в нее на несколько мгновений жизнь поповский сын Семен, не отдавший бы и за всемирное владычество эту грубо сделанную, но вдохновленную его душою волшебную птицу…
Завсегдатаями у Артемия Никитича были два его соседа. Один уже старик, Илья Петрович Кузовин, и другой, ровесник Кочкареву, Алексей Тимофеевич Астафьев.
Несмотря на большую разницу в возрасте, образовании, убеждениях, Кузовин почти дня не мог прожить, чтобы не видеть Артемия Никитича, так же как и Кочкареву чего-то не хватало, если он не видел несколько дней Кузовина.
Немудрено, что с Астафьевым его связывала дружба. Они были ровесники, вместе участвовали в Полтавской битве, и, хотя Кочкарев был гораздо образованнее Астафьева, все же у них были общие воспоминания.
Жизнь Кузовина остановилась давно-давно, со смертью царя Иоанна Алексеевича. Тогда же, не признавая никаких новшеств, он отъехал к себе в вотчину и перестал интересоваться всем, что происходило с тех пор на Руси.
Он до сих пор сохранял за собою звание стольника, чем очень гордился, носил допетровский, боярский кафтан и не брил своей бороды, длинной и жидкой. Любил старые обычаи, почтительные встречи гостя у ворот и с трудом примирялся с тем, что Марья Ивановна, жена Кочкарева, и Настенька, его воспитанница, свободно сидели с ними за столом и даже вмешивались в разговор.
