– Я вовсе не любые пальцы не выношу, – ответила она. – А только пальцы моего мужа.
Ее мужа? Мы, кажется, до чего-то добрались. Если бы я заранее знал, до чего именно, выбежал бы стремглав из двери приемной, домчался бы что есть духу до станции Кентиш-таун и вскочил в первый поезд, куда бы тот ни шел.
Моя дражайшая половина сука. Об этом уже шла речь? Прошу прощения. Я слишком перегрелся в последнее время, снова и снова проглядывая эти записи. Шел третий сеанс, тот самый, во время которого я поглядел через стол на пациентку и почувствовал, что нелепо и безнадежно влюблен. В тот день лило как из ведра. Типичный темный и грязный лондонский денек. Хотя, когда я в семь тридцать вышел из дому, светило солнце, иначе я воспользовался бы машиной. Но нет, я зашагал себе по улице, и тут внезапно сменился климат. Вы, наверно, считаете, что мне пора бы привыкнуть. Такую шутку Бог шутит с англичанами едва ли не каждый день. С утра светит солнышко, вы радостно просыпаетесь и спешите на работу, и тут небеса начинают извергать на вас потоки помоев. Признаюсь, я тупой ученик.
От дома до моей приемной недалеко, но прогулка эта не из приятных. И чем ближе к Кентиш-таун-роуд, тем гаже. Убогие, безликие, как-то странно покосившиеся старые домишки, того гляди, рухнут, а никому, похоже, и дела нет. А еще – вывески, назойливые вывески. Улица выглядит как старая шлюха, страдающая остеопорозом. В Лондоне предостаточно убогих старых зданий, но многие из них можно разглядывать, представляя себе, какими прекрасными они были когда-то. А на Кентиш-таун-роуд дома выглядят так, как будто их сразу построили жалкими и убогими. Обитатели улицы тоже мало-помалу приобрели вид под стать зданиям, подобно тому, как иногда хозяева становятся похожи на своих собак. Неудивительно, что половина Кэмдена сидит на таблетках, а другая половина просто-напросто слишком подавлена, чтобы дойти до аптеки с рецептом.
В тот день моя пациентка явились в три; снаружи по-прежнему лил дождь. Ее голые ноги, забрызганные грязной водой, выглядели как тесты Роршаха. Коротенькая юбочка намокла, хоть выжимай, и так тесно облепила тело, что стало заметно отсутствие нижнего белья. Садясь, она попыталась одернуть тонкую ткань на бедрах, но поняла, что это безнадежно. Тогда она прикрыла коленки сумочкой, одарила меня нежнейшей, печальнейшей улыбкой и нахмурила лоб. В этот раз мне не понадобилось ничего говорить. Ее как прорвало.
– Док, – начала она, – я вам это говорю, потому что думаю, что вы единственный, кто меня поймет. Я чувствую себя чужой в собственной жизни.
