Тамада приказывает отцу жениха привести на свадьбу слепого Рамазана.
«Власть у тамады неограниченная. Он диктатор. Поэтому тамаду называют еще «ханом».
Старик растерялся.
— Говорят, Рамазан болен, — возразил он осторожно.
Тамада нахмурился. Потом резко повернулся к чавушу[5] и зарычал:
— Этот фонарь видишь?
— Вижу.
— Возьми и приведи. Айда!
Сдав палку, чавуш, на ходу накидывая шинель, скрылся за дверью».
По-прежнему отчужденно, с горьким чувством следит за всем этим рассказчик, лишь в редкие минуты сливаясь полностью с описываемой им жизнью.
«Рамазана привели сонного. Он был бледен и ежился. На руках, как единственного больного ребенка, слепой нес агач-хомуз.
Рамазан не сумел отказать просьбам чавуша. Он был послушным и робким, как и все состарившиеся музыканты. Когда, в полночь постучавшись в его мертвую саклю, чавуш грозно заявил о «почетной компании», старик встал и, слабо передвигая ногами, пошел.
…Тамада поднес Рамазану кружку водки.
— Ой, дядя, — сказал он нежно, — выпей, пожалуйста, чтоб сразу загорелось! Вот так! И закуска готова…
Рамазан жалко улыбнулся. Он зажал кружку пальцами и тихо заговорил:
— Я ведь больной, улан хороший, не могу, не делай так…
— Э, пустяки, дядя! Ты не мужчина, что ли? Какой народ просит, видишь?
И улыбнулся подмигивая. Старик, неловко и слабо перебирая пальцами, вслушивался, а мы начали уговаривать».
В этих отрывках из повести, оставшейся незаконченной, есть чрезмерная старательность некоторых описаний, слишком заметное, на глазах читателя совершающееся усилие автора поймать нужное слово («Парень взрывается и падает» — и далее). Все это почти непременные признаки работы молодого литератора, пробивающегося к своей прозе. У больших писателей они исчезают со временем, освобождая место свободно и вольно текущему повествованию. В языковой манере средних литераторов они оседают, как случайные нагромождения валунов, над которыми вода бесцельно закручивается воронками.
«Медлительно, как-то вытянуто и осторожно, как беркут, поводя головою, Рамазан, выжидая, готовился.
И вот я не заметил, как это началось. Только вдруг стало страшно и стыдно за себя почему-то. Какой-то тонкий, глухой туман заволакивал комнату. Мы молчали и думали не думая. Казалось, высекая из агач-хомуза такую теплую, нежно-отчаянную, застарелую жалобу струн, Рамазан разворачивал тягучую, дрожащую сетку и ловил в нее наши сердца…
Я почуял бьющуюся под сердцем боль…
Я не помню слов этой песни, я давно уже позабыл и удивительную музыку ее, но всегда, когда говорят мне о прошлом Дагестана, я мучительно переживаю ее незатейливое содержание.
