- Как мои? - спросил Роберт. Настена молчала. Он поспешил объяснить: "Кайдалова. Ирина Николаевна Кайдалова. С сыном. Алеша Кайдалов". Проще было, конечно, назвать диагноз ребенка, но Роберт старался не произносить этого вслух. "Триада, - сказал он, - триада". Так называлась в Спайсах группа, где были собраны дети... - их в просторечии называли "трехлапками". Звучит ласково, только вот выговорить "трехлапка" он не мог. И все повторял: "Ирина Николаевна и Алеша. Кайдаловы".
"Да проходите же, сударь, что встали столбом", - сердито сказали из будки. Ворота разъехались, и Роберта мягко втянуло внутрь. Он сунулся было к окошку, но оно оказалось закрыто. Он постучал. Не отворилось. А раньше эта самая Настя охотно с ним болтала. Он нравился девушкам. На свое несчастье. Огнеглазый, смуглый, узколицый, с ранней сединой. Он отбивался от них, как мог. Чего только не говорил! Даже правду. "Я трехлапого урода породил, я жить не хочу. Во мне витальной силы нету". Девушек это не отпугивало. Напротив. Не задались ли они целью наводнить Триады трехлапыми младенцами? Роберт менял тактику. Пускал о себе порочащие слухи, преумножал свои годы - тут и седина кстати пришлась, свои грехи, но все это было без толку. И прозрачные бабочки, и легкие осы, и ленивые сонные мошки летели на свою погибель. Правда, девушки и остывали быстро. Иногда он думал: может, и не стоит так отбиваться? Но он боялся случайности. Ведь и с Аришей они не собирались, он же и тогда уже понимал, что нездоров. Но Ариша - надо знать этот ее лучезарный фатализм - решила: так тому и быть! Э, да что теперь об этом... Девушки остывали, испарялись, истаивали. Не остывала только Марьям. Лет десять назад она предпочла несчастье с ним счастью с другим человеком. Но с тех пор ее юный азарт поиссяк, а в глазах остановилось терпеливое напряжение трудно скрываемой боли. Несчастье с ним длилось... длилось... длилось. Она устала. Он знал: выдать стареющую любовницу замуж считается низким поступком. Но почему? Почему? И по дороге в Спайсы он молил Бога послать жениха Марьям Степанян. Но невидимый и неслышный молчал. Не было у него ни корней для обрубков дерев, ни женихов для тридцатилетних невест. Тут Роберт вспомнил, что Марьям исполнилось тридцать четыре. Он хотел воззвать: "Борони Марьямку, батя", но в Спайсах слова застревали в горле. Трезвый воздух беды стоял здесь ровнее болотной глади.
Дети спали на террасе. Было холодно. Все были в спальных мешках. Ну и хорошо. Роберт не боялся ни трехруких, как Алешка, ни многоножек с паучьими лапками, ни даже тех... других... Никого он не боялся. Но он чувствовал себя таким виноватым, будто он породил их всех. "Спайсы - это не страшно. Спайсы - это гуманное учреждение. Это лесная школа для не вполне здоровых детей. Тут их готовят к операциям. Бережно. Постепенно. Уберут лишнее, нарастят недостающее. Методика хорошо отработана. Сбоев давно уже нет. Вот только эта перемычка... После операции каждому ребенку делают перемычку памяти. Ну, чтобы он не помнил, что раньше был уродом. Правда, избирательно перемкнуть память пока не удавалось, оздоровленные дети уезжали, забыв все, забыв и родителей, и Спайсы, и болотистый лес вокруг. А родители все продолжали любить своих уже не существующих уродов. И решительно некуда было деваться с этой никому не нужной любовью. Здоровым же детям как раз ее и не хватало в их новой счастливой жизни. "Пустовато, наверное, жить без воспоминаний, - подумалось Роберту, но он тут же себя одернул. - Какие такие у детворы воспоминания!" "Отче, отче наш! - проговорил он позабытое имя. - Так как же ты допустил до такого безобразия?"
