— Так это плохо или хорошо? — спросил Зайнулов, и Калинину показалось, что политрук не знает истины. «Он хочет её найти, истину своего поведения с солдатом,» — подумал Алексей.
— Я не знаю… — растерялся молодой лейтенант. — Просто… Я боюсь, что если вы не будете показывать в разговорах значимость партии, вас могут… Вы уже не будете политруком.
— Я особенно и не стремлюсь остаться политруком, — сказал Зайнулов.
— Но вы очень важны для солдат! — Алексей сделал паузу. — Вы очень важны и для меня. Вы обладаете огромным опытом, у вас отличная военная подготовка.
— Если бы у меня была отличная военная подготовка, старшине не пришлось бы останавливать роту каждые полчаса! Дыхания уже никакого нет. Но ты знаешь, Алексей, я действительно очень близок к военному делу. Ведь ещё пять месяцев назад я командовал полком.
Алексей был изумлен до глубины души.
— Да, это так, — кивнул политрук. Он поднял глаза на густые кроны деревьев, перекрывающих небо. — Скоро в лесу станет совсем темно.
Алексей некоторое время не решался задать этот вопрос, но он вырвался сам собой:
— Почему вас сняли с должности командира полка?
— Я оставил полк.
— Зачем?
— Зачем? — переспросил политрук. — Я тоже сейчас себя об этом спрашиваю. Я не хотел ЭТО увидеть. Но так получилось…
— Они мне каждую ночь снятся, — мечтательно глядя куда-то, рассказывал солдат из Пскова. — Жена и девочки мои. Маша и Люба. Пишут, что живы, что все хорошо у них, а меня все равно тревога не покидает…
Ермолаев слушал разговор солдата и попутно скользил глазами по окружающему лесу. На нем была пышная лисья шапка — охотничий трофей, добытый и выделанный собственными руками. Ладони согревали варежки, изнутри прошитые заячьим мехом. Полушубок был стандартным, военным. Но толстый кожаный пояс свой — сибирский, охотничий. На поясе висел огромный нож для разделки звериных туш. Валенки командира первого взвода тоже были особенными. Изготовленные сибирскими мастерами, они скатывались из шерсти овец только романовской породы, из-за чего валенки были мягкими, теплыми и не давали усадки.
Иван одним ухом слушал рассказ солдата, не переставая думать о странностях этого леса. Зоркий глаз Ермолаева обследовал каждую неровность на дереве, каждую ямку в сугробах между стволами.
— Дай мне керосиновую лампу, — внезапно попросил Ермолаев, останавливаясь.
— А они все смотрят на меня и повторяют: «Папа-папа»! — продолжал солдат. — Что ты сказал?
Ермолаев взял у него керосиновую лампу и остановился возле сугроба. Позади него проходила колонна. Иван, присев на корточки, зажег лампу. Ее тусклый свет только слегка рассеял сумрак леса. Ермолаев выкрутил яркость пламени на полную. Он занес лампу над сугробом, высветив меленькую ямку в снегу, которая постороннему человеку ничего сказать не могла, и выдохнул:
